Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

Идя вкруг солнца, шар земли
влачит от века конус тени.
Еще мы здесь, в земной пыли,
но в тень уйдем от всех смятений.

Есть между тьмой и светом час,
неустранимый час рассвета,
где плотно облегает нас
соединенье тьмы и света.

Нам некий лекарь говорил,
что час опасный для больного
есть час смещения светил —
луны и солнца, сна и слова.

Вооруженная копьем
ночного полубессознанья,
Лилит под утро жадно пьет
людей последнее дыханье.

Лилит не любит праха, ей
нужна душа мужей, не тело.
Уничтожение страстей —
ее единственное дело.

Задунув пламя и убив
яйцо животного и злака,
ни разу в мире не любив —
она плывет как море мрака.

Есть между тьмой и светом час,
невыносимый час рассвета,
когда наш сон лежит вкруг нас,
как смерть — предвосхищенье света.

Старались мы сказать на сей земле
о жажде и ее неутоленьи,
о крике скорби, рвущем нас во мгле
и остановленном в своем стремленьи.

Но нам навстречу тянется в тиши
влекущий нас, призывный и прощальный,
крик парохода, крик его души,
уже плывущей в сумрак изначальный.

Вбираемый нутром и головой,
просачивающийся даже в ноги,
сей выспренний и допотопный вой —
слияние покоя и тревоги.

Во мглу и в ночь уходит пароход.
Но стон сирены как бы замер в оном.
Так рыцари в крестовый шли поход,
напутствуемые церковным звоном.

И мы, душа моя, вот так, точь-в-точь,
утратив до конца остаток спеси,
уйдем — вдвигаясь неотступно в ночь,
немного взяв и ничего не взвесив.

Сирена ждет нас на конце земли,
и знаю я — томленье в ней какое:
ей хочется и чтоб за нею шли,
и чтоб ее оставили в покое…

Так воет пароход, и воет тьма.
Противодействовать такому вою
не в силах я. Я, может быть, сама
в трубе такого парохода вою.

Мы ночью слышим голоса
и явно видим всё, что было.
К нам каждой ночью в три часа
приходит белая кобыла.

Не в силах ига превозмочь,
безвольно, но неутомимо,
живая лошадь, в три точь-в-точь,
как призрак проезжает мимо.

Ее железная стопа
покорно цокает о камень.
Она не спит, она слепа:
глаза ей выел некий пламень.

За ней цилиндры молока
качаются в пустых бульварах.
Луна взирает свысока,
не беспокоясь о товарах.

Фургон подобно кораблю
колышется на двух колесах.
Не знаю, сплю я иль не сплю —
я забываю о вопросах,

о всех запросах бытия,
о днях грядущих и прошедших…
Мне кажется тогда, что я
окончусь в доме сумасшедших.

Локомотив, стремящийся в столицу
от черных волн, от крымских рыбарей,
встречает на пути железном птицу
с глазами станционных фонарей.

Она (как все пернатые творенья)
во сне стоит, скрыв два своих крыла,
имея крыши вместо оперенья,
и вдоль одной — название Орла.

Орел обычно точка на вершине,
и точно — этот город на холме.
Блестит зерно на мельничной машине:
Орел — готовит свежий корм к зиме.

Пусть русских зерен золотая жила
сиянием струится к птице той:
она немало силы положила,
чтоб заслужить подарок золотой.

Куски Орла взлетели ввысь, пылая,
стал каждый дом яичной скорлупой…
Когда-то в этом городе была я,
в голодный год поехав за крупой.

Стоит, как прежде, птица над рекою.
К воде она недаром подошла:
доносит к Волге длинною рукою
Ока — большую воду от Орла.

И та вода идет до Сталинграда
(есть в мире справедливость иногда) —
так льется с ветки к корню, как награда,
дождь — почве возвращенная вода.

Так сердцем движимый скелет
еще стоит, сидит и ходит,
и даже петь про этот свет
в себе стремление находит.
С грехами многими в борьбе,
послушна внутреннему сдвигу,
словами о самой себе
заполнила я эту книгу.
Пусть, личное в себе любя,
мы тщетно беспокоим лиру —
мы все проходим чрез себя,
чтоб постепенно выйти к миру.

Когда б ко мне вы приходили в гости,
читатели (всё странное любя) —
Вы видели бы кожу лишь да кости
и душу, скрученную вкруг себя.

В такой душе, обычно, много соли.
Никто меня о соли не просил —
но я огромным напряженьем воли
вложу в слова всю соль сердечных сил.

Судьба дала мне снов с излишком
и сердца учащенный бой,
но к сожалению я слишком
упорно занята собой.

Душа во мне от слез сырая:
мне дождь осенний нипочем.
Несу, от боли замирая,
куль соли за своим плечом.

Я лью живой раствор в сухие
слова и знаю для чего:
нужна соленая стихия
для продвиженья моего.

С колючей костью в узком теле
и с удлиненной головой —
похожа я и в самом деле
на гостя хляби вековой.

Есть многое во мне от общих,
от первых наших предков — рыб.
Слова мои и чувства, в общем,
как рыбьи позвонки остры.

Пусть нет для жажды утоленья —
в соленое погружена —
не ледяной струей мышленья,
а сердцем — я дойду до дна.

Я укололась рыбьей костью,
когда мне было восемь лет,
и вскоре увидала гостью,
мрачней которой в мире нет.

Неся мне страх двойной потери
— души и тела заодно —
она вошла ко мне не в двери,
и даже не через окно.

Нет, чрез уколотую руку,
тугую, толстую как ствол,
давая ей такую муку,
как дровосеку гнезда пчел…

Так, в забытьи, во сне бессонном,
боролся мой оглохший лоб
с жестоким ядовитым звоном,
почти его вогнавшим в гроб.

Зато, когда в жару дрожала
я в восень лет (иль девять зим)
узнала я иного жала
жар… Этот огонь неугасим.

Не танцевала никогда я
на ученическом балу:
я с внутренним огнем, худая,
сидела, в мае, на молу.

Сырое солнце целовало
ртуть рыб в баркасе с черным дном
и глянец моего овала
(оставив крапины на нем).

Горел закат на каждом крове,
и яд стиха проник в меня…
Чудесным зароженьем крови
и до сих пор страдаю я.

На ярмарке в ушах цыганки вещей
загадочно качается кольцо:
имеется почти у каждой вещи
лицо для всех и тайное лицо.

В расщелине арбуза или дыни
видны нередко слоя два иль три:
то что снаружи кажется твердыней,
пленяет нежной мякотью внутри.

Но нелегко в цветение пуститься
растению над глиняным горшком.
Не каждый цвет умеет распуститься:
иной цветок закручен, точно ком.

В обыкновенном зданьи из бетона
куст чайных роз закрыл одно окно.
Ужель той розе в качестве бутона
родиться и увянуть суждено?