Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Как хорошо идти тропою
прямой и твердой, как гранит.
Как просто смешанным с толпою
шагать, куда вожак велит,
сидеть в ненастье под навесом,
пережидать буран в дому,
болтать цитатами из прессы
и не перечить никому.
Зачем карабкаться к вершине
так, чтоб на коже пот и соль?
К чему и по какой причине
делить чужую скорбь и боль?
Зачем скалой стоять за правду
и без щита таранить ложь,
а получить за то в награду
промеж лопаток мщенья нож?
Но может быть еще похуже:
зажмут, согнут тебя в дугу.

Так почему же, почему же
быть равнодушным не могу?
Вознагражден я или проклят,
что в сердце неуемный жар?
Но не могу вдали с биноклем
глядеть, как дом объял пожар.
Себе не созидаю рая,
а там — хоть не расти трава!..
Я не желаю попугаем
чужие повторять слова.
Давно пошел шестой десяток,
и поуняться бы мне честь!
Но весь, от головы до пяток,
каким я был, таков и есть,
таким и до конца пребуду,
покой лишь признаю во сне.

Бунтуй, душа моя,
покуда,
покуда кровь течет во мне.
Дороги торной
мне дороже
навстречу солнцу крутизна.
Иначе
сердце жить не может.
Иная жизнь?
К чему она?

Закат погас давным-давно,
а человек глядит в окно...
Его охватывает жуть:
«О, как все бренно, быстротечно...»

Во тьме сверкает Млечный путь,
летящий в бесконечность вечно!..

Нет, право, ни при чем тут сроки:
приходит год, уходит год,
жара или мороз жестокий,
веселый бег весенних вод —
ни в том и ни в другом истоки
и вдохновенья, и забот.
Когда родятся чаще строки,
я счастлив. И наоборот:
когда не тянут корни соки,
когда ни грез, ни дум высоких —
такая грусть-тоска берет!..

Нет, право, ни при чем тут сроки:
уходит год, приходит год...

Еще листвою шелестят
зеленые сады.
Мне нынче ровно шестьдесят,
но в этом нет беды.
Не старческой тоской объят —
душой и мыслью свеж.
Мне — шестьдесят.
И, значит, взят
еще один рубеж.

Время — нелегкая ноша,
годы летят и летят.
Вот уже, хочешь не хочешь,
стукнуло мне шестьдесят.

Нередко одно и то же
спрашивают «друзья»:
— На свете немало прожил,
а что ты от жизни взял?

Лгать мне никак не пристало.
Да похвалиться нельзя:
мало, ничтожно мало
«взял» я от жизни, «друзья».

Без всякой наигранной позы
отвечу на тонкий вопрос:
годы я мерю пользой,
которую людям принес.

Пускай обыватель судачит:
«Войны ветеран, поэт,
а нету и плохонькой дачи,
в квартире комфорта нет.
Работает, что ли, задаром?..»

Нет, стал я отменно богат,
когда впервые ударил
мой
«Бухенвальдский набат».
И если от страшной напасти
мир защитить помогу...
Какое другое счастье
себе пожелать могу?

Покуда упруг еще парус,
и руль подчинен молодцу.
А все-таки августом август,
и лето подходит к концу.

Еще леденящие ветры
его не согнули в дугу...
И зеленью кованой ветви
звенят на могучем дубу...

Но видишь: незваная проседь
морозцем виски порошит.
Но слышишь, как рыжая осень
извечной дорогой спешит?..

Мечтается так, как мечталось.
Пчела собирает пыльцу.
А все-таки августом август,
и лето подходит к концу.

Безумием объятая планета
с вершины галактической горы
летит,
летит,
летит в тартарары,
в полете развивая скорость света.

Полями и лесами разодета,
щедры ее обильные дары,
могучим солнцем все еще согрета,
под звонкий смех беспечной детворы
безумием объятая планета
летит,
летит,
летит в тартарары.
Вниз головой владыки в кабинетах
сидят на креслах, зорки и мудры.
Глобальные фатальные ракеты
в засаде притаились до поры...
Летит,
летит,
летит в тартарары
безумием объятая планета.

Отрава в реках — времени примета
от Миссисипи, Рейна до Куры.
Распределяют злато госбюджета:
для жизни — горстка,
смерти — две горы.
Пары,
жиры,
шнуры,
шары,
газеты,
боеголовки,
биржи,
пистолеты...
все в мешанине головной коры...
Безумием объятая планета
с вершины галактической горы,
в полете развивая скорость света,
летит,
летит,
летит в тартарары!..

Не снег, не дождь, а дребедень,
и под ногами каша, слякоть.
Но в этот хмурый зимний день
я вовсе не намерен плакать.
Как миг промчался старый год.
Увы, он снова не вернется.
И не упал к ногам тот плод,
что в жизни счастьем обернется.
А мой спасительный корабль
стоит на якоре, как прежде.
Но я не сник и не ослаб,
не разуверился в надежде.
Нет, предсказать я не берусь,
что новый год мне уготовил.
То я шагаю, то плетусь,
всегда и ко всему готовый.
Живу я, словно на войне,
к броску напрягся из траншеи.
Зачем оно такое мне?
Но я иначе не умею.

Мне снятся мерзостные сны.
Тому есть веские причины...
И небо ясное весны
порою кажется с овчину.

Ох, надоела немота,
когда кричать необходимо!
Наверно, краше слепота,
чем видеть все орлино-зримо:
тупую правящую рать,
народ —
безвольный, алкогольный...

Но надо жить...
Терпеть и ждать.
Терпеть,
хоть нестерпимо больно.

О, дай мне, Господи, подняться
в полете над самим собой,
как будто бы мне снова двадцать
и не страшит барьер любой.
И нет еще в запасе знаний,
и вовсе я не эрудит,
а неокрепшее сознанье
пока что безмятежно спит.
И от малейшей женской ласки
глубокой ночью не до сна,
пред взором вспыхивают краски
и даже осенью — весна.
Все небо надо мной искрится,
пространство подо мной — в цветах,
парю свободно, словно птица,
упруг и крепок крыльев мах!
О, дай мне, Бог, подняться снова
поближе к солнцу, в небеса!
Сорви и дум, и лет оковы
с меня хотя б на полчаса!
За этот краткий миг свободы,
за дерзновенный сей полет
убавь мне старческие годы
и мудрости тяжелый гнет...
К чему бесплодное томленье?
Что толку под золою тлеть?
Я жажду радости паренья,
хоть раз еще хочу взлететь!..

Такой январь сравнить лишь можно с мартом
мороза нет, и не метет пурга.
Лишь южный ветер с озорным азартом
съедает преждевременно снега.

Неужто все самообман
и впредь останется как прежде:
и не дописанный роман,
и кол осиновый надежде?..
Слабеет шаткое «авось»,
и трезвый голос ежечасно
нашептывает: «Слышишь, брось!
Твое борение напрасно.
Ты тайны многие постиг,
ты жизнью умудрен в достатке,
но ты, увы, почти старик
и можешь рухнуть в первой схватке.
Ты сердцем рвешься на войну
за справедливость и свободу...
Тебе бы лучше тишину,
прогулки в ясную погоду,
и так до кипенных седин,
хлопот, тревоги — ни на йоту.
Поверь, чудак, конец один —
что гению, что идиоту!»

Да, трезвый голос лжет едва ль.
Но как последовать совету,
который гасит высь и даль
и закрывает доступ свету?
Так лучше пусть самообман.
Не усидеть мне за оконцем.
Я вижу солнце сквозь туман,
я вскинул руки:
— Здравствуй, солнце!

До самых кипенных седин
к чертям приманку — «жить по нотам».
Хотя и впрямь: конец один —
что гениям, что идиотам...