Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Марш был для всех,
он был ничей —
для сборища, для лошади,
он был запевом для речей
и шествия по площади.
Оркестр был, как быть должно,
на солнце медь в свечении,
он марш играл, как лил вино,
для всех без исключения.

Но вот, розовощекий франт,
юнец, сапожки с глянцем,
на площадь вывел лейтенант
колонну новобранцев.
И не слабы, и не крепки,
и не обеспокоены,
идут в колонне пареньки —
почти солдаты, воины,
закуска Марсу на присест,
когда он разгуляется...

Вперед колонны встал оркестр,
как это полагается.
И лейтенант —
теперь орел —
шагание отменное!

Оркестр свое лицо обрел —
надменное, военное.
Был марш как марш,
но не любой,
ремнем затянут в талии,
гремел и призывал на бой
за что-то... и так далее.
Он красовался как в кино,
на солнце медь в сиянии,
он марш играл, как лил вино,
идущим на заклание,
когда настанет черный час,
когда война окрысится...

Оркестр трубил, как марсов глас,
зловеще и бессмысленно.

Говорят, что я счастливый,
будто родился «в сорочке»,
будто на волшебной ниве
и мои сверкают строчки.

Да, я знал судьбы поблажки,
это верно, но отчасти:
не в «сорочке», а в упряжке
добывал свое я счастье.

Оно, быть может, небылица,
оно, быть может, снится мне,
быть может, время мчится птицей
иль ветром скачет на коне?
Не знаю... Так или иначе —
тут не поделать ничего.
Год, как секунда, обозначен
иль вовсе не было его?
Но если был он, то не гулким,
не ярким для моей судьбы...
В дни лета — славные прогулки
в леса, с женою, по грибы...
И, словно искры из тумана,
вдали мелькание зарниц.
Лишь явь: для своего романа
соткал полотнища страниц.
Пожалуй, все... Уже у дома
шагает семьдесят восьмой —
пока безликий, незнакомый,
пока загадочный, немой...

Еще не вьются на березах кудри...
Весна, увы, подходит к нам шажком.
И снова утром город наш припудрен
совсем ненужным мартовским снежком.
Завидую: сияет солнце где-то,
цветут сады,
газоны в травах сплошь...

А тут не небо — мокрая газета.
Какой в ней толк
и что ты в ней прочтешь?

Скорей,
скорее мне коня!
Я сроду на коне не ездил,
но я взлечу на нем
к созвездьям
мгновенно,
среди бела дня.
Нет у меня волшебных крыл,
а конь, известно, не ракета,
но душу я раскрепостил,
и мне доступна
скорость света.
И я, впервые с малых лет,
вздохну свободно,
грудью полной...
Вперед, мой конь!
Оставим след
неугасимый в бездне черной,
чтоб он горел
в наш мрачный век
над скованной моей страною,
являл — что может человек
с раскрепощенною душою.
Как он становится силен,
как расстается с рабской позой,
раз осознав, что он рожден
летать,
а не постыдно ползать,
что и насилия броня
слаба пред волей непокорной...

Скорей,
скорее мне коня!
Зажгу я факел
в бездне черной!..

И вот опять день моего рожденья.
За шесть десятков,
и каких притом!
Неудержимо времени теченье.
Ну а потом?
Известно — что потом...

Меня «поглотит медленная Лета»,
а там уж в руки не возьмешь пера.
Спешу внести свою живую лепту
в сокровищницу
Правды и Добра.
Не для того, чтоб отмечали дату —
мой день рожденья —
многие века.
Да будь моя мятежная строка
оружьем благородному солдату,
который нынче,
завтра,
напролом
пойдет на схватку с тыщеглавым Злом.
Увы, он победит врага нескоро.
Так будь в бою тверда его рука,
так будь ему оружьем
и опорой
на поле брани
и моя строка.

Я был бы настоящий воин,
добился б множества побед,
когда бы не был я раздвоен:
на «нет» и «да»,
на «да» и «нет»...

Перо не тянется к бумаге,
и это, видно, неспроста.
К наполненной досадой фляге
едва ль потянутся уста.
Мелькают дни от мая к маю,
от января до января,
а я все жду да ожидаю:
когда ж взойдет моя заря,
заря живительной свободы,
свободы без КПСС?..

Увы! Как свечи тают годы,
но не свершается чудес...

Я расстаюсь со старым годом.
В нем неудач — не перечесть.
А новый зашифрован кодом,
который мудрено прочесть:
что в январе,
а что в апреле —
и не пытайся заглянуть...
Но знаю я:
к заветной цели
продолжу свой нелегкий путь.
Пойду
во что бы то ни стало,
и как бы я ни уставал,
я не пожалуюсь устало
и не захнычу: «На привал...»

Я сроду не бывал в продаже,
нет,
на меня не выбить чек.
Пусть цели не достигну даже,
я все же
есмь человек!
Я не мечтаю о награде,
мне то превыше всех наград,
что я овцой
в бараньем стаде
не брел на мясокомбинат.

В погожий день, какого нет приятнее,
шел теплоход сквозь голубой простор.
Я был на палубе и спорящих приятелей
нечаянно подслушал разговор.
Один сказал: — Ты на пороге старости
и все еще толкуешь о борьбе.
Но вот ответь: ты знал земные радости?..
Поди, они неведомы тебе —
с гулянками, пикантными романами,
с уменьем быть женато-холостым,
с роскошными ночными ресторанами
и женщинами яркой красоты...
С курортами, служебными успехами,
с наградами, завистливой молвой,
с начальственными важными доспехами
и двухэтажной дачей под Москвой.
Всяк был бы рад вкусить такие сладости.
И ты себе признайся самому:
не смог ты получить земные радости
и не лукавь: «Они, мол, ни к чему»...

— Тебя, поверь, я слушал с удивлением, —
сказал другой, — я вовсе не ханжа,
я, как и ты, не против ублажения
и живота, и тела... Но душа?!
Земля, без суеты и без парадности,
всей красотой обращена ко мне
и дарит щедро мне такие радости,
которых не вкушал ты и во сне.
Волнует ли тебя садов цветение?
А трепетная нежность алых роз?
Мечтал ли ты при соловьином пении?
Любовно гладил ли стволы берез?
Иль одурманенный парами ресторанными,
плененный той, «завистливой молвой»,
не любовался тихими полянами
и звезд не замечал над головой?

Пойми, увидеть штука непростая,
как «спит Земля в сияньи голубом»,
и услыхать, как «роща золотая
отговорила милым языком».
Тебя ж слепит успех и миг удачливый
да женских губ накрашенный коралл.
Что ж, с новой «Волгой», двухэтажной дачею,
ты сам себя нещадно обокрал...

И удалились от меня приятели.
Меж ними, верно, продолжался спор.
Был ясный день, какого нет приятнее.
Плыл теплоход сквозь голубой простор.

Хоть мне уже за шесть десятков,
но я юнцом вскочил бы в круг
и ну давай плясать вприсядку,
когда бы в одночасье, вдруг
узнал, что пала тирания,
рассеченная вдоль ствола,
и что несчастная Россия
всерьез Свободу обрела!