Константин Бальмонт - Том 5. Стихотворения, проза

  Сто верст пожара,
  Откуда он?
Сокрылось солнце в клубах пара,
Затянут дымом небосклон.
  Ползет шипенье,
  Горит тайга.
Огнистых змеев льется пенье,
И бьет поток о берега.
  Вся в синих дымах,
  И вся в огне.
Приют видений нелюдимых,
Бродяге, ты желанна мне.
  Тайга, ты тайна
  В пути слепом.
Твоя нетронутость бескрайна,
В тебе бездомному есть дом.

Сначала раскрылось окно,
И снова закрылось оно,
А дух опустился на дно.
  И сделалась вдруг тишина
Такою, как ей суждено
  Бывать, если встала луна,
  Молчать, ибо светит она.

Сначала, в сомкнутости глаз,
В тот тихий тринадцатый час,
Возник от луны пересказ,
  Приникших до чувства лучей.
И где-то светильник угас,
  И где-то блеснул горячей.
  Был дух равномерно-ничей.

Потом распустился цветок,
И он превратился в поток,
Беззвучно текуч и глубок,
  Из красок, менявших свой цвет.
И дух он тихонько увлек
  В качавший все тайны рассвет,
  Где путь задвигает свой след.

Тогда зачарованный слух,
Тогда обезумленный дух
Зажжется и снова потух
  В себя запредельности взяв.
Но тут звонкогласый петух
  Пропел для рассветных забав.
  И росы мелькнули меж трав.

Я смотрю на волю снова
Из оконца слюдяного.
Непрозрачная среда,
Все же небо сверху звездно,
Светит ночью многогроздно,
И Вечерняя Звезда
Мне является богатой,
Увеличенно косматой,
Словно все кругом вода,
Я, водою тесно сжатый,
Вверх смотрю со дна пруда.

Нет, конечно, я не рыба,
Неуютно жить в пруду,
Но, пока весь мир в бреду,
Здесь я с грезой речь веду.
Снег и лед. За глыбой глыба.
От излома, от изгиба,
В сердце ждущее мое
Светом входит острие.
Пляска ломких алых граней
Держит мысль в цветном тумане.
Греза – жизнь. Вступи в нее.

Радость – быть в своих основах,
Каплей в бешенстве зыбей.
В далях дней доледниковых,
Позабытых, вечно новых,
Смену красок, все скорей,
Видеть в зорях янтарей.
В том свершающемся чуде,
Где лишь после будут люди,
Я смотрю на бег слонов
Я любуюсь с мастодонтом
Беспреградным горизонтом,
В реве близких облаков.

В довременной я Сибири,
Где и ветер в белой шири
У стает порой летать.
Упадет и над беспутным,
Взрывным, вспевным, поминутным,
Чуть смущая тишь и гладь,
Буря спит, ворчунья-мать.
Ветер с ветром. Вон их стая,
У червонного Алтая,
Зацепились за скалу,
И в пещерах тешат мглу,

Снег растаял. Орхидеи
Раскрывают емкость чаш,
Воздух пьют. И мыслят змеи:
– полночь наша. Полдень наш.
Мамонт шествует мохнатый,
Пышношерстный носорог.
И громовые раскаты,
На скрещеньи их дорог,
В бубен бьют и трубят в рог.
Месяц с солнцем заглянули
В глубь разверстую горы.
Камень к небу вспрянул в гуле.
Час вулкана. Час игры.
Час, что любят все миры.

Золотая крепнет жила.
Солнцезернь. Цветет. Пора.
И луна посторожила,
Чтоб содружно шла игра
Бледных блесток серебра.
Хоть травинки запредельной
В глубь укрылась, в изумруд.
И среди скалистых груд
Огнецвет, как звон свирельный,
Брызнул сказкой там и тут:
Жуть измены влил в опалы,
Тени всех минут – в агат,
И поджег желанья алый
Влил в рубин, вшепнул в гранат,
В страсть вошел, нельзя назад.
Кто полюбит, тот безбрежен,
Он ведом лучом звезды,
Хоть сидит он, тих и нежен,
У оконца из слюды.

У сороки странный фрак.
Пусть бы черный. Это так.
Но, чтоб фрак был черно-белый,
И на бабе ошалелой,
На нахальной и такой,
Что, едва ты в лес ногой,
Так стрекочет и хохочет,
Точно черт ее щекочет.
Ты из каторги бежишь,
В глушь тайги, в лесную тишь.
Ты бежал. Не тут-то было!
Все кругом заголосило.
В ликованьи ста сорок,
Будешь пойман в быстрый срок.
Бойся бабьего восстанья,
Ведьм крылатых стрекотанья.

Тебе, суровый сын Сибири,
Что взором измерял тайгу,
Привет в изгнанническом мире,
На отдаленном берегу.

  Ты выпытал в крестьянской доле,
  Как творчески идет соха
  И как в страданье и неволе
  Тоска взметает взлет стиха.

Ты видел, мысля и мечтая,
Какого требует труда
В горах червонного Алтая
Золотоносная руда.

  Ты принял светы талисмана
  В пурге, прядущей долгий вой,
  В гортанном говоре шамана,
  В котором крик сторожевой.

И, много раз в тоске немея,
Душой богат, но долей сир,
Ты восхитился ликом Змея,
Который весь объемлет мир.

  Не тем, с кем говорила Ева,
  Кто яд из пропасти исторг, –
  Ему я не спою напева
  И ты не подаришь восторг.

Мой Змей вздымает океаны,
Он говорит через тайфун,
Им уготованные раны
Я утоляю звоном струн.

  Его могучие извивы
  В сибирских видел я лесах,
  Где изумрудные заливы
  Лелеют творческий размах.

Где ствол раскидистого кедра
Как довременный исполин,
И, затаясь в земные недра,
С алмазом говорит рубин.

  Да будет завтра день твой новый –
  Как матери родимой зов
  Туда, где реки бирюзовы,
  Где много милых голосов.

А ныне, с возгласом приветным,
Ты, разглядевший тайный лик,
Прими в Провансе многоцветном
Бретонской чайки взлетный крик.

Когда в прозренье сна немого,
Таясь в постели, как в гробу,
Мы духом измеряем снова
Всю пережитую судьбу, –

  Передвигая все границы
  Того, что понимаем днем,
  В лучах нездешней огневицы
  Мы силой бывшего живем.

Мы ведаем, что существуем
Не от среды до четверга,
И дух наш радостью волнуем,
Все раздвигая берега.

  Душа – ответ. И мы не спросим,
  Мы видим в четких письменах,
  Что там, где древле был ты лосем,
  Я белкой в тех же был лесах.

Когда с рассветом дымно-алым
Ты пил студеную волну,
Над тем же плещущим Байкалом
С сосны я прыгал на сосну.

  Ты, чувствуя, что близко волки,
  Был изваяньем пред врагом,
  А я сосновые иголки
  Сбивал играющим прыжком.

Терялись волки в дикой слежке,
Ты мерно шел по склону вниз,
А я кедровые орешки
Проворными зубами грыз.

  Когда ж все в мире было тихо,
  Был пляс в зверином сердце ал:
  С тобой – покорная лосиха,
  Я белкой с белкою играл.

И, острый коготь в ствол вонзая,
Взбегал я, хвост свой распушив,
И, тишь прервав лесного края,
Твой зычный голос был красив.

  Ты смотришь в зеркало возврата?
  Есть в сердце тысяча очей.
  Наш лес, где были мы когда-то,
  Он до сих пор еще ничей.

В тысячелетьях потонули
Тот лик, тот бор, тот день, тот час.
Тогда мы не дождались пули,
Теперь облава против нас.

  Но в нас живет душа живая.
  И зыбим солнечный мы смех,
  Ты – словом целину взрывая,
  Я – в стих роняя красный мех.