Виктор Шкловский - О солнце, цветах и любви
Обзор книги Виктор Шкловский - О солнце, цветах и любви
Виктор Борисович Шкловский
О солнце, цветах и любви
(Это вымысел, а не воспоминание)
Электрические лампы горели над ненужными уже афишами: все билеты были проданы.
Из дверей вышел красивый человек: высокий черный цилиндр, черная трость в руке, яркое желтое кашне, и на лице брови, как будто нарисованные.
Около дверей театра было пусто: там, в театре, диспут еще продолжался.
Человек в цилиндре посмотрел на знакомый Головинский проспект.
Март месяц. Уже тепло, но деревья еще голы.
Освещены окна ресторана «Ориант»; в свете окон ресторана продавцы торгуют фиалками.
Чистильщики сапог, сидя перед красными креслами, стучат щетками по ящикам; над креслами балдахины с фестонами.
Чистят здесь сапоги так, как будто зажигают иллюминацию.
Под горою, подняв купола, украшенные черными и белыми шашками, стоял собор. Еще дальше на гору медленно, как дворник с вязанкой дров по черной лестнице, лез, мимо церкви с граненой главкой, маленький вагончик фуникулера.
Человек в цилиндре шел широкой походкой.
Из подворотен пахло жареными каштанами. Около лотков горели керосиновые лампы.
По улице гуляли, шумели, блестели улыбками, ботинками, платьями, мундирами.
Проезжали фаэтоны, запряженные парами в масть подобранных лошадей. Извозчики в армяках с яркими пуговицами и в маленьких цилиндрах правили лошадьми с такой торжественностью, какой в Москве Аполлон правит четверкой лошадей на фронтоне Большого театра, и тоже блестели.
Горело желтым светом электричество.
Город был зажат в ладони гор; между ладонями бежала Кура.
Старая крепость Нарикала с башнями, похожими на перья, соколом прицепилась к верху скалы.
У караван-сарая – Эриванская площадь, знакомые часы над Думой. Знакомые сквозные трамваи идут к фуникулеру.
Внизу, в подвалах, входы духанов.
Оттуда негромкая песня.
Он спустился.
Духан был весь расписан портретами, рисунками. Шекспир рядом с царем Давидом написан на стенке и смотрит на Пушкина. Руставели рядом с Грибоедовым. Девушка в розовом платье протянула руку, к руке прицепился голубой какаду с подшибленным крылом. Сзади раковина открытой сцены.
За длинным столом в глубине духана сидели люди. В духане горели лампы.
Но пир шел большой: в эту ночь на стол поставили еще свечи.
Бычьи лопатки, хорошо сваренные, лежали в облаках пара на больших блюдах, рядом с шашлыками на шампурах, пестрели гранаты, яблоки, индюшка и поросенок, покрытый яичным желтком и обжаренный, и тарелки с темно-зелеными пахучими травами.
Все это повторялось на стенах росписью.
За столом сидели мужчины в блузах, в чохах – черных, каштановых, с серебряными и черными поясами, в пиджаках.
Был пир на полупире. Все говорили спокойно, наслаждаясь, что ночь еще длинна, и тем, что это уже не первая ночь великого пира.
Человек сел в стороне, снял цилиндр, поставил рядом с собою.
Лицо вышло из тени полей; оно красиво, большеротое, большеглазое.
Один из сидящих за столом встал, взял салфетку, выслушал заказ.
– Вино из Багдада!
– Умное вино заказываешь, друг! – сказал официант.
За столом говорили, пели.
Во главе стола сидел бледный, усталый, еще нестарый человек, лицо которого как бы делилось надвое черными сросшимися бровями.
Он сказал что-то соседу. Сосед-толстяк встал, поправил серебряный пояс на большом животе и подошел к посетителю.
– Господин, вы пришли в радостный день и заказали прекрасное вино. Я поставил бы свой стакан рядом с вашим и пил бы вместе с вами, но гости ждут меня. Мы просим вас занять место среди гостей.
Новый гость снял пальто.
Желтая кофта, широкая, желтовато-рыжая, цвета солнца, была надета на нем. Высокая, молодая, сильная шея выходила из низкого ворота.
Гости раздвинулись.
Никто не удивился на кофту, на цвет ее. Это был хороший, красивый цвет, подходящий к расписанным стенам.
Человек, сидящий во главе стола, встал, поднял тяжелый стеклянный бокал и сказал:
– Гость с высоким лбом, меня зовут Нико Пиросманишвили, я художник, расписывал эти стены и сейчас гость уважаемого Аветика.
Толстый человек встал и сказал:
– Дорогой друг, для того чтобы могли мы чествовать вас и выпить за здоровье вашего отца, который доставил нам счастье встречи с вами, скажите нам ваше имя, а если не хотите, скажите другое имя, которым мы будем называть вас сегодня и которое нам тоже понравится.
Высоколобый человек встал и ответил:
– Я художник Владимир Маяковский. Сегодня выступал в Казенном театре на диспуте о поэзии. Рад встрече с вами.
Старик, сидящий рядом с Нико Пиросманишвили, не вставая, произнес:
– Господин Владимир, был писец Маяковский в городе Ахалцих, по имени Константин. Я вел дело в суде, и господин Константин, когда я предложил ему взятку, сказал: «Пойди к дубу на площади, брось в кружку, которую я там повесил, то, что хотел дать мне». Я так и сделал. Сопернику моему он сказал то же. Дело я проиграл, господин Владимир. Но когда прошел год, Константин пришел ко мне, сказал: «Сегодня я угощаю всех людей, которые ко мне обращались». Мы пришли, и я увидел всех людей, которые жаловались друг на друга, – молодых, красивых, старых, злых, – и на столе стояло столько вина, что в нем можно было плавать. Большой бурдюк лежал рядом, чтобы мы пили, не беспокоясь о будущем. «Пейте! – сказал нам господин Константин. – Пейте! – повторил он. – Красное вино справедливее белой бумаги». И мы пили. Это ваш дед?
– Да, это мой дед! – сказал гость.
– Встанем и выпьем за замечательного человека. Выпьем за дружбу, за встречу! Вечер, когда вы перешагнули через этот порог, счастлив. Я принимаю внука друга.
Все выпили.
Старик встал и продолжал не торопясь:
– Есть Багдады, они стоят на Конной реке, среди зеленых лугов, на лугах растут ореховые деревья, по лугам ходят вкусные индюшки. У моста стоят дома из каштановых бревен. Там жил лесник Владимир Константинович Маяковский. Он давал хворост бедному и кланялся батраку так же, как исправнику. Он хорошо пел в церкви, а раз я его видал на лестнице маленького дома. На коленях у него сидели мальчик и девочка – оба с черными глазами. И он пел песню, из которой я помню одно слово: «Та-ра-рабумбия!» Вы сын его?
Маяковский встал и сказал:
– Я сын его и пью за его друга.
Все встали и выпили.
– Надо есть, – сказал Аветик. – Возьмите имеретинскую лопатку, полейте ее гранатовым соком. Вы не забыли нашего языка, – значит, у вас не изменился вкус.
– Разрешите, я вымою руки, – сказал Маяковский.
– Это твое счастье, Нико Пиросманишвили! В день, когда всходит солнце, не надо напоминать цветам, чтобы они открылись.
Музыканты ударили в маленькие барабаны, загудели дудки.
Синий дым поднялся от новых шашлыков, жарящихся в камине.
Маяковский вымыл руки, ему положили мясо на блюдо.
– Друг, – сказал старик, – так как мы знаем тебя уже в третьем поколении, доставь нам радость – выслушай о том, что собрало нас сюда.
– Я слушаю, – сказал Маяковский.
– Слушай теперь, – сказал старик. – Нико Пиросманишвили тоже из Кутаиса. Он художник, и он не уходил от нас для того, чтобы научиться искусству чужих, и не начал работать для чужих, когда научился. Он рисует то, что понятно не только нам, но любому грузину, который пашет землю и мотыжит ее тяжелой мотыгой или кует медный котел. Он рисует женщину, которую хочется любить, и еду, которую хочется съесть, и мудрецов, слова которых хочется выслушать. И он живет не так бедно, потому что любой из нас даст ему взамен нарисованного индюка настоящего.
– Я сам могу рассказать про Кутаис и про Рион. Я тонул в Рионе. Знаю каждый дом в Кутаисе, потому что там учился, бегал под деревом, под которым собиралось войско имеретинского царя, и ездил из Кутаиса в Багдады в маленьком голубом дилижансе.
– С женщинами, господин Владимир, хуже, – продолжал Аветик. – Но почему гости не едят? Надо есть, потому что тот, кто делает перерыв во время пира, похож на человека, подымающегося в гору, для того чтобы увидать солнце, и вдруг неизвестно почему спускающегося вниз, что только увеличивает усталость.
Всем налили.
– Наш друг, господин Нико не богат. Мы, люди, знавшие его – разносчики, ремесленники, духанщики, рабочие, – собрали деньги и купили ему вот этот самый духан, который он расписал.
– Это прекрасно, – сказал Маяковский. – Мне никто не делал такого подарка, и портреты, которые здесь нарисованы, мне тоже нравятся, потому что они картины: они написаны художником, который в них изображал желание человека и судьбу его.
– Прекрасное будет впереди. Приехала женщина – вот она, она будет висеть здесь всегда вместе с попугаем, который вцепился в ее руку. Она пела в Летнем саду у холодной Куры, там, где мельница крутит свои колеса и мелет пшеницу и кукурузу. Я говорю несколько длинно, чтобы все имели время выровнять вино в своих бокалах. Она пела – одним это нравилось, другим это нравилось меньше. Нико, дорогой, мне это, пожалуй, нравилось. Нико купил цветы и принес их ей. Она жила здесь недалеко, под горою в Банном переулке, в номерах «Ахалцих». Нико взял у меня черную доху, взял у меня новую шапку, занял пояс, купил оранжерейные цветы. Он принес их ей. Она сидела дома с распущенными волосами – такая, как она здесь, только у нее нет попугая. Она посмотрела на цветы, нет ли там карточки офицера, и сказала Нико: «Поблагодарите господина». Нико, извини, что я это рассказываю. Она приняла нашего друга за посыльного.
