Перец Маркиш - Стихотворения и поэмы
«ничтожных»!
Как орден нации, на грудь повесь топор!
Да сгинут на земле мыслитель и художник!
Что? Мало? Так пускай все знания сгорят,
Науки пусть гниют, свисая с перекладин!
Скажи, что здесь твое? Коричневый наряд?
Да, он один тобою не украден.
И ты не забывай,
Державный шут:
Бумага станет черной горсткой пепла,
Живую плоть,
Закон
Твои костры сожрут, —
Но помни: мысль всегда
В огне пожаров крепла!
День похорон своих
Оттянешь лишь на миг
Крестовым шествием
С убийствами, с кострами,
Твой приговор навис разящим острием, —
Пусть радуются все на празднике твоем,
Пивною пеною
Пускай клокочет
Пламя!
Вы мните — мысль горит?
О нет! Наверняка
Уже ваш френч коричневый дымится.
Вы хуже разъяренного быка,
Который
На рога
Планету взять стремится!
Что ж, развлекай толпу! Воспитывай скотов,
Кострами опьяняй, лишай ума и чести!
Но толп голодных крик уже взлететь готов,
И он взорвет вас с площадями вместе!
Читай свой приговор! —
Не на бумаге, нет! —
На свитках времени, развернутых, как знамя,
Читай на лицах толп! —
На них багровый свет.
Из пепла мертвого
Взойдет иное пламя.
Вы сеете огонь, растите сотни бед,
И Средние века бледнеют перед вами!
Так знай же:
Ярче звезд
На бронзовых плечах
Горят сегодня буквы приговора;
И каждый выстрел твой
И плети каждый взмах
Твердят о том,
Что Возрожденье —
Скоро!
Запомни:
В сердце выжженной земли
Отчизна вольнодумцев сохранится,
Они — как загнанные корабли.
— Сюда, собратья! К нам! Через границы!
1938
Перевод А. Ревича
ХО ЛАХМО!
ХО ЛАХМО![11]
1
На что он нужен был, тот хриплый контрабас?
И без него бы все ушли, как уходили...
Все улицы снялись в один и тот же час
И вместе двинулись к распахнутой могиле.
Лег снег на бороды и на пергамент щек,
Перед голодным рвом надменно люди встали...
— Хо лахмо! — вот он, хлеб, который дал нам бог
И языком светил нам предки завещали.
Кто станет в городке поститься в этот час?
К могиле, как к столу!.. Как в храме перед Торой[12],
Накрылся талесом[13] скорбящий контрабас,
Храня достоинство перед кончиной скорой.
Раскрой нам, ангел, черный свой чертог, —
За ним бессмертья солнечные дали...
— Хо лахмо! — вот он, хлеб, который дал нам бог
И языком светил нам предки завещали.
2
Сыпучие пески сковал кровавый лед,
Вот малхамовес[14] встал, большим крылом качая...
А контрабас в ночи отходную поет,
Навеки городок с евреями венчая.
Он помнит танцы свадьб и нищенских пиров,
Он вспоминает всё в минуту смертной муки.
А в это время штык ребенка сбросил в ров,
И мать в отчаянье протягивает руки,
Те руки, что пекли и праздничный пирог,
И в муках родовых к создателю кричали.
— Хо лахмо! — вот он, хлеб, который дал нам бог
И языком светил нам предки завещали.
Отныне мщение — вот он, наш хлеб сухой,
Отныне ненависть совьет гнездо в могиле...
На что был контрабас и плач его глухой?
И без него бы все ушли, как уходили.
1940
Перевод В. Левика и Д. Маркиша
Хо лахмо
(ха лахма, арамейск.) – «вот хлеб», слова из гимна пасхальной трапезы.
Тора – пергаментный список с текстом священного писания.
Талес – молитвенное покрывало.
Малхамовес – ангел смерти.
ДОБРОЙ НЕДЕЛИ, МАТЬ!
ДОБРОЙ НЕДЕЛИ, МАТЬ!
1
Кричали они: «От костра зажжешь ты субботний
светильник!»
Чего же еще ожидать от лютых своих палачей?
Неужто ей станет желать «счастливой субботы»
насильник?
Потупившись, женщина шла и не подымала очей.
Суббота, как тень, в городок задворками кралась уныло.
Веселая россыпь огней ее не встречала теперь.
Но женщина свечи зажгла и веки руками прикрыла.
И в это мгновенье враги прикладами вышибли дверь.
Глазами закрытыми путь она увидала свой тяжкий.
Бесстрастные дула врагов угрюмо глядели сквозь мглу.
И красноармейской звездой с отцовской забытой
фуражки,
Беспечно и звонко смеясь, ребенок играл на полу.
К священному лону тогда фашисты дитя привязали.
По улицам узким во тьме зловеще гремели шаги.
По улицам этим ее когда-то к венцу провожали.
«Моленье твое у костра свершится», — сказали враги.
2
Ей руки потом развязать решили, смеясь, палачи:
Как ветвь семисвечника пусть раскинется пламя упрямо.
...Искала сожженная мать звезду в непроглядной ночи;
Должно быть, пора прочитать молитву «Господь
Авраама».
Обуглились ноги ее и тлели в горячей золе.
То было в дощатом хлеву... Светились глазницы пустые.
И, как на пути в Вифлеем, сквозь стреху мерцало
во мгле
Зеленое пламя звезды, и ясли стояли простые.
К себе прижимая дитя, казалось, от рук палача
Пыталась его уберечь сожженная мать, и ребенок
В негнущихся пальцах ее недвижно лежал у плеча
И матери шею обвил ручонкой, как будто спросонок.
Тугая захлопнулась дверь, и петли ее, заскрипев,
Сказали сожженной: «Теперь ступай... Ты свободна
отныне!»
Из пепла она поднялась и взглядом окинула хлев.
Лежала у ног ее тень, как брошенный посох в пустыне.
3
За тысячи лет искупить ничем не дано ей страданья —
Ни пламенем жгучим костра, ни горечью дыма над ним...
Пускается пепел опять в свое вековое изгнанье,
Он всеми ветрами влеком, он всеми ветрами гоним.
Редеющим дымом дитя окутав, как ветхою шалью,
Во тьме оставляя следы своих пламенеющих ног,
Сожженная женщина шла в смятенье неведомой далью.
Ребенка от плоти ее никто оторвать бы не смог.
Грозой опрокинутый дуб темнел перед ней на дороге.
Холодною сталью ножа река отливала, блестя.
К кому постучаться, дрожа? Кого разбудить ей в тревоге?
Пристанище где отыскать? Ей только укрыть бы дитя!
Колени в суставах согнув, сожженная шла по тропинке.
Полночное небо в тиши дремало, шумела река.
И мать разбудила его... Нельзя ли в плетеной корзинке
Оставить, как прежде, дитя меж зарослями тростника?
4
Ни крова, ни гроба не дав, судьба ее дальше гнала.
Бездомная женщина шла, вокруг озираясь пугливо.
Кричали вдали петухи. Сгущалась и ширилась мгла.
Шумливо толпясь у стола, тянули насильники пиво.
Убийцы своим барышам в ночи подводили итог,
Доход с городов и кладбищ подсчитывая чистоганом.
Сожженная стала в дверях. Взглянули они на порог
И глаз не смогли отвести, подобно немым истуканам.
Мерещилось им наяву, что видит постыдный дележ
Сожженная ночью в хлеву и ставшая пеплом и прахом.
От взгляда бездонных глазниц бросало грабителей
в дрожь.
