Антология - Поэзия Латинской Америки

Жоан Гостосо был грузчиком на ярмарке
а жил в трущобе Вавилония в бараке
без номера
Однажды под вечер он зашел в бар «20 ноября»
Пил
Пел
Танцевал
А после бултых в озеро Родриго-де-Фрейтас
и утонул

Ласточка за окном напевает:
— Я день прожила без пользы… —
Ласточка, моя песня печальней:
жизнь прожита без пользы…

Лошадки бегут гуськом,
мы — лошади — пьем и жуем…
Твоя красота, Эсмералда, —
заноза в сердце моем.

Лошадки бегут гуськом,
мы — лошади — пьем и жуем…
Повсюду солнце, но сердце
объято мраком и сном!

Лошадки бегут гуськом,
мы — лошади — пьем и жуем…
Альфонсо Рейес уедет,
а прочие — нипочем…

Лошадки бегут гуськом,
мы — лошади — пьем и жуем…
Италия озверела,
в Европе сущий содом.

Лошадки бегут гуськом,
мы — лошади — пьем и жуем…
Бразилия политиканствует.
Поэзию съели живьем.
На улице столько света,
повсюду свет, Эсмералда,
но мрачно на сердце моем!

Когда мимо проехал катафалк,
сидевшие в кафе люди
машинально сняли шапки,
рассеянно приветствуя мертвого,
они были заняты жизнью,
растворенные в жизни,
надеясь на жизнь.

И лишь один из них широко распахнул руки,
глядя вслед медленной процессии.
Он-то знал, что жизнь —
неостановимое яростное клокотание,
что жизнь — предательница,
и он приветствовал вечную материю,
навсегда освободившуюся от умершей души.

В ее очертаниях изящество арфы.
Граничит она с вершинами Анд
и отрогами Перу,
которые так надменно возносятся над землей,
что даже птицы с трудом их одолевают.

Там, эа окнами, все еще лунно,
и поезд расчеркивает Бразилию,
точно меридиан.

Скорбит в крови твоей голос
неведомого происхожденья.
Сумрак лесной сохранит
тайну твоих корней.
Твоя история высечена бичами
на спинах гранитных.
Однажды тебя впихнут
в брюхо черного корабля…
И после: ночами, долгими,
томительными ночами
шум моря будет тебе казаться
стоном, тот страшный трюм
распиравшим.
Море — брат твоей расы.
Потом, на многие годы, —
клин земли или трюм корабля,
конура для черных рабов
и стон в железном ошейнике.

Не знаю, какой древний дух
распорядился мной и тобой…
Луна побелила манго
там, где слились тишина
и прибой.
Ты — словно тень
из свиты подростка-царицы.
И взгляд мой от слез серебрится.
Ты из звезд, любимая,
из осколков звезды!
В манговой роще твое молчанье
отяжеляет плоды.

Ты так нежна.
Твои нежные губы
бродят по моему лицу,
запечатывают мой взгляд.

Закат…

Нежная темень
течет от тебя,
растворяясь во мне.
Так — во сне…

Я думал —
грубы твои губы,
а ты учишь меня в темноте

чистоте.

Розов был сад у подножия солнца,
и лесной ветерок, прилетевший из Жарагуá,
овевал все вокруг дыханием влаги,
шумел, ворочался, радуясь городскому утру.

Все было чисто, как напев флейты,
можно было поцеловать землю — ни муравьев, ни сора:
губы коснулись бы хрусталя.
Безмолвие севера, неземная прозрачность!
Тени цеплялись за ветви деревьев,
точно грузные ленивцы.
Солнце заняло все скамьи, загорало.
Покой в саду был таким древним,
а прохлада пахла рукой, подержавшей лимов.
Было так тихо и так покойно,
что мне захотелось… Не любви, нет…
А чтобы рядом со мной гуляли…
Ну, скажем… Ленин, Луис Карлос Престес[92], Ганди…
Кто-то из им подобных!..

В нежности почти иссякшего утра
я бы сказал им: присядьте…
И рассказал бы о наших рыбах,
описал бы Оуро-Прето, предместье Витории,
остров Маражó, что сделало бы праздничными
лица этих человечьих стихий.

Вся жизнь моя, взглянуть со стороны, —
сплошное счастье без единой тени.
Но так ли это? Разве не в сравненье
с бедой мы радость познавать должны?

Всё ложь, я знаю. Всё пустые сны…
Но как удобно в этом сновиденье!
Да, жизнь моя — цепочка наслаждений!
За эту ложь мне не избыть вины.

И все же к старости, перед чертою
меж полнотой земной и пустотою,
ужасно понимать, что жизнь лгала.

Так пусть не завершится жизнь кончиной,
пусть длится сон, и мнится смерть — невинной
забавою, какою жизнь была.

В эту пору чистого солнца,
замерших пальм,
лоснистых камней,
бликов,
искренья,
сверканья

я слышу бескрайную песню Бразилии!

Я слышу на Игуасу́ топот коней, бегущих
по каменистому мысу, колотящих ногами по утренней
воде, пузырящих ее, поднимающих
зеленые брызги;

я слышу твой грустный напев, твой дикий и грустный
напев, Амазонка, напев твоей медленной и маслянистой
волны, нарастающей и нарастающей
волны, которая лижет глину откосов и гложет корни,
наволакивает острова и отпихивает океан, вялый, как бык,
исколотый копьями сучьев, веток и листьев.

Я слышу землю, которая лопается в огненном чреве северо-востока,
землю, которая кипит под бронзовыми икрами бандита,
землю, которая крошится и катится каменными головами
по улицам Жуазейро и трескается сухою коркой,
изжарясь на плоскогорье Крато.

Я слышу жизнь Каатинги — треля, чириканье, писки, рулады,
свист, гуденье, удары клювов, дрожащие
басовые струны, вибрирующие тимпаны, крылья,
жужжащие и жужжащие, скрип-скрипы, и шелесты,
клекот, хлопанье, хлопоты, бесконечные хлопоты —
каатинга под синью небес!

Я слышу ручьи, что хохочут, прыгая по золотистым
крупам макрели и шевеля тяжелых сомов,
лениво пасущихся в иле.

Я слышу, как жернова перемалывают тростник,
как темной патоки капли падают в чан,
как звенят котелки на плантациях каучука;

как топоры прорубают лесную дорогу,
как пилы валят деревья,
как лает свора охотничьих псов, напружинясь
перед прыжком на ягуара,
как булькают на свету манговые чащобы,
как лязгают челюстями кайманы,
пробуждаясь в теплых зарослях игапó…

Я слышу всю Бразилию, кричащую и поющую,
наигрывающую и вопящую!
Слышу покачиванье сетей,
свистки сирен,
лязг и скрежет, гуденье и грохот, завыванье
и рев заводов;
слышу, как распираются трубы,
движутся краны,
стучат колеса,
вибрируют рельсы;
слышу мычанье и ржанье, крики погонщиков
и перезвон бубенцов на холмах и равнинах,
треск фейерверков и музыку колоколов
в Оуро-Прето, в Баии, Конгонье и Сабарá;
слышу насмешки толстосумов, кичливых, как попугаи,
шум толпы, колышущей солнце в приветливом небе,
и голоса всех рас, выброшенных портовым прибоем
в сертан!

В эту пору чистого солнца я слышу Бразилию!

Все твои разговоры, смуглая родина, приносит мне ветер:
разговоры фермеров за столиками кафе,
разговоры шахтеров в штольнях,
разговоры рабочих у сталеплавилен,
разговоры старателей на драгах,
разговоры помещиков на верандах усадеб…

Но то, что я слышу прежде всего в эту пору чистого солнца,
замерших пальм,
лосниотых камней,
прозрачного воздуха,
бликов,
искренья,
сверканья, —
это скрип твоих колыбелей, Бразилия, всех колыбелей твоих,
в которых спит, с грудным молоком на приоткрытых губах,
смуглый доверчивый человек нашего завтра.