Борис Слуцкий - Покуда над стихами плачут...

Я говорил от имени России,
ее уполномочен правотой,
чтоб излагать с достойной прямотой
ее приказов формулы простые.
Я был политработником. Три года:
сорок второй и два еще потом.

Политработа — трудная работа.
Работали ее таким путем:
стою перед шеренгами неплотными,
рассеянными час назад
   в бою,
перед голодными,
   перед холодными,
голодный и холодный.
   Так!
    Стою.

Им хлеб не выдан,
   им патрон недодано,
который день поспать им не дают.
И я напоминаю им про Родину.
Молчат. Поют. И в новый бой идут.

Все то, что в письмах им писали из дому,
все то, что в песнях с их судьбой
   сплелось,
все это снова, заново и сызнова
коротким словом — Родина — звалось.
Я этот день,
   воспоминанье это,
как справку,
собираюсь предъявить
затем,
   чтоб в новой должности — поэта
от имени России говорить.

Стих встает, как солдат.
Нет. Он — как политрук,
что обязан возглавить бросок,
отрывая от двух обмороженных рук
землю (всю),
глину (всю),
весь песок.

Стих встает, а слова, как солдаты, лежат,
как славяне и как елдаши[37].
Вспоминают про избы, про жен, про
   лошат.
Он-то встал, а кругом ни души.
И тогда политрук — впрочем, что же я
   вам
говорю, — стих — хватает наган,
бьет слова рукояткою по головам,
сапогом бьет слова по ногам.

И слова из словесных окопов встают,
выползают из-под словаря
и бегут за стихом, и при этом — поют,
мироздание все матеря.

И, хватаясь (зачеркнутые) за живот,
умирают, смирны и тихи.
Вот как роту в атаку подъемлют, и вот
как слагают стихи.

Я засветло ушел в политотдел
и за полночь добрался до развалин,
где он располагался. Посидел,
газеты поглядел. Потом — позвали.

О нашей жизни и о смерти
мыслящая,
все знающая о добре и зле,
бригадная партийная комиссия
сидела прямо на сырой земле.

Свеча горела. При ее огне
товарищи мои сидели старшие,
мою судьбу партийную решавшие,
и дельно говорили обо мне.
Один спросил:
— Не сдрейфишь?
      Не сбрешешь?
— Не струсит, не солжет, —
      другой сказал.
А лунный свет, валивший через бреши,
светить свече усердно помогал.

И немцы пять снарядов перегнали,
и кто-то крякнул про житье-бытье,
и вся война лежала перед нами,
и надо было выиграть ее.

И понял я,
   что клятвы не нарушу,
а захочу нарушить — не смогу.
Что я вовеки
   не сбрешу,
    не струшу,
не сдрейфлю,
   не совру
    и не солгу.

Руку крепко жали мне друзья
и говорили обо мне с симпатией.
Так в этот вечер я был принят в партию,
где лгать — нельзя
и трусом быть — нельзя.

— Немецкий пролетарий не должон! —
майор Петров, немецким войском битый,
ошеломлен, сбит с толку, поражен
неправильным развитием событий.

Гоним вдоль родины, как желтый лист
гоним вдоль осени, под пулеметным свистом
майор кричал, что рурский металлист
не враг, а друг уральским металлистам.

Но рурский пролетарий сало жрал,
а также яйки, млеко, масло,
и что-то в нем, по-видимому, погасло,
он знать не знал про классы и Урал.

— По Ленину не так идти должно! —
но войско перед немцем отходило,
раскручивалось страшное кино,
по Ленину пока не выходило.

По Ленину, по всем его томам,
по тридцати томам его собрания,
хоть Ленин — ум и всем пример умам
и разобрался в том, что было ранее[38].

Когда же изменились времена
и мы — наперли весело и споро,
майор Петров решил: теперь война
пойдет по Ленину и по майору.

Все это было в марте, и снежок
выдерживал свободно полоз санный.
Майор Петров, словно Иван Сусанин,
свершил диалектический прыжок.

Он на санях сам-друг легко догнал
колонну отступающих баварцев,
он думал объяснить им, дать сигнал,
он думал их уговорить сдаваться.

Язык противника не знал совсем
майор Петров, хоть много раз пытался.
Но слово «класс» — оно понятно всем,
и слово «Маркс», и слово «пролетарий».

Когда с него снимали сапоги,
не спрашивая соцпроисхождения,
когда без спешки и без снисхождения
ему прикладом вышибли мозги,

в сознании угаснувшем его,
несчастного догматика Петрова,
не отразилось ровно ничего,
и если бы воскрес он — начал снова.

Всем лозунгам я верил до конца
и молчаливо следовал за ними,
как шли в огонь во Сына, во Отца,
во голубя Святого Духа имя.

И если в прах рассыпалась скала,
и бездна разверзается, немая,
и ежели ошибочка была —
вину и на себя я принимаю.

Я строю на песке, а тот песок
еще недавно мне скалой казался.
Он был скалой, для всех скалой остался,
а для меня распался и потек.

Я мог бы руки долу опустить,
я мог бы отдых пальцам дать корявым.
Я мог бы возмутиться и спросить,
за что меня и по какому праву…

Но верен я строительной программе…
Прижат к стене, вися на волоске,
я строю на плывущем под ногами,
на уходящем из-под ног песке.

На рассвете с утра пораньше
по сигналу пустеют нары.
Потолкавшись возле параши,
на работу идут коммунары.

Основатели этой державы,
революции слава и совесть —
на работу!
   С лопатою ржавой.
Ничего! Им лопата не новость.

Землекопами некогда были.
А потом — комиссарами стали.
А потом их сюда посадили
и лопаты корявые дали.
Преобразовавшие землю
снова
тычут
лопатой
в планету
и довольны, что вылезла зелень,
знаменуя полярное лето.

Доигрываю проигранную
давным-давно игру.
Дотягиваю, как проигрыватель
дотягивает муру.

Как роты, когда поведено,
досматривают кино.
О том, что дело потеряно,
я знаю уже давно.

О том, что дело не выгорело,
догадывался всегда,
и все же из дела не выдворила
большая даже беда.

И что я себе ни внушаю,
но все же, покуда живой,
фигуры не смешаю
на доске мировой.

И на пол не стряхну я
игру эту со стола.
Еще потяну, потяну я,
была или не была.

Досрочная ранняя старость,
похожая на пораженье.
А кроме того — на усталость.
А также — на отраженье

лица в сероватой луже,
в измытой водице ванной:
все звуки становятся глуше,
все краски темнеют и вянут.

Куриные вялые крылья
мотаются за спиною,
все роли мои — вторые! —
являются передо мною.

Мелькают, а мне — не стыдно,
а мне — все равно, все едино.
И слышно, как волосы стынут
и застывают в седины.

Я выдохся. Я — как город,
открывший врагу ворота.
А был я — юный и гордый
солдат своего народа.

Теперь я лежу на диване.
Теперь я хожу на вдуванья.
А мне — заданья давали.
Потом — ордена давали.

Все, как ладонью, прикрыто
сплошной головною болью —
разбито мое корыто.
Сижу у него сам с собою.

Так вот она, середина
жизни. Возраст успеха.
А мне — все равно. Все едино.
А мне — наплевать. Не к спеху.

Забыл, как спускаться с лестниц.
Не открываю ставен.
Как в комнате,
я в болезни
кровать и стол поставил.

И ходят в квартиру нашу
дамы второго разряда,
и сочиняю кашу
из пшенного концентрата.

И я не читаю газеты,
а книги — до середины.
Но мне наплевать на это.
Мне все равно. Все едино.