Теодор Крамер - Зеленый дом

Над недвижным руслом старицы, куда
затекла весною и цветет вода,
у начала тракта, к насыпи впритир —
деревянный, ветхий уцелел трактир.

Выкрашена в зелень каждая доска,
прямо под террасой — топкая река,
к обомшелым сваям вот уж сколько лет
тянется последним стеблем очерет.

Здесь уху в охотку ест рыбачий люд,
городские тоже ужинать идут,
отдыхают, глядя на нехитрый скарб:
не в урон карману запеченный карп.

Задевая гравий, прочь ползет баржа,
наплывает вечер, тишина свежа,
и река струится между берегов,
отделив собою город от лугов.

О вине, быть может, белом и сухом
кто-нибудь и скажет — мол, шибает мхом, —
это — с непривычки: не сгубить вина
зеленью и сладкой плотью сазана.

Ты с рыбачьим краем слит сейчас в одно:
старица, трактирщик, местное вино,
женщина напротив, — только все белей
полоса тумана от глухих полей.

Мы, разделившие с пылью летящей судьбу,
мы, у которых начертана гибель на лбу,
мы у которых и общего — разве что цель,
все-таки многого алчем и жаждем досель:

хлеба от хлеба, который без нас испекли,
плоти от плоти (как мы стосковались вдали!),
силы от силы, что стала добычею тьмы,
места от места, с которого изгнаны мы.

Мы, что все время сбивались с прямого пути,
свято желая хоть что-то святое найти —
окаменели сердцами, никто не припас
времени на доброту и на мудрость для нас.

Сделай же так, чтобы сгинула наша беда,
минула горечь… Мы скоро уйдем в никуда:
хлеба нам дай и вина, на тропу отведи,
и, наконец, беспощадным судом не суди.

Хворают великие реки,
уходят в прибрежный песок,
мелеют, мертвеют навеки,
ни драга, ни чистка не впрок.
С плотины по грязи и глине
по скалам летит водопад,
и мутный поток на равнине
тяжелою дамбой зажат.

Задымлены близи и дали,
ольшаник иссохнуть готов,
столбы телеграфные встали
в низовьях на месте лесов.
Крошатся прибрежные глыбы,
под мусором отмель растет,
и дохнут последние рыбы
средь погани и нечистот.

От некогда дикой природы
ни сыщешь уже ни следа;
цементные, грузные воды
угрюмо текут в города.
Пусть ливни хлопочут, но вскоре
свой облик изменит страна:
бесцельно потянутся в море
лишь русла, сухие до дна.

Повисла осенняя мгла над шинком,
шуршит по шпалере сухим стебельком,
в лозу нагнетает густое вино,
а ветер шумит, и во мраке темно,
и падают листья в тумане.

Где сыщется рислинга добрый глоток —
сойдет за обед даже хлеба кусок;
в долине, как солнце далеких миров,
колышутся дымные пятна костров
и щелкают сучья в тумане.

Такая нежданно богатая тишь,
что зреет, что падает — не уследишь;
и только бы знать, что утихли ветра,
и чуешь — все ближе и ближе пора
попоек и песен в тумане.

Живешь, о разносолах не жалея —
но счет пришлют мясная, бакалея,
и отлетит подошва башмака:
как не проклясть судьбину бедняка.

Когда заглянет в гости тот, кто дорог,
а в доме — только горсть вчерашних корок,
и нет ни колбасы, ни коньяка —
как не проклясть судьбину бедняка!

Когда хворает друг, и нет, пожалуй,
надежды на здоровье самой малой,
а на гостинец — нет ни медяка:
как не проклясть судьбину бедняка.

Лежать в гриппу — куда уж неприятней,
к тому же нечем заплатить печатне,
и все же пишешь, за строкой строка:
как не проклясть судьбину бедняка!

Я на пустой крестьянский двор
забрел под сенокос, —
светился дырами забор,
благоухал навоз,
еще — сарай темнел в углу
открытый, и текла
у абрикоса по стволу
прозрачная смола.

Лениво отгоняя мух,
меня облаял пес,
и жимолости сладкий дух
мог довести до слез, —
и я, собрав остатки сил,
как бы платя за кров,
к колодцу за водой сходил
и напоил коров.

Из крынки сделал я глоток,
прилег в тени потом,
и пес дворовый тоже лег
и завилял хвостом, —
так охраняли мы вдвоем
тот мир, что был в дому —
и до сих пор в пути моем
я вновь иду к нему.

Сосны громоздятся в чаще темной
над заброшенной каменоломней.
Выемки и трещины видны
у подножья каменной стены.

Там, на дне карьера, и снаружи —
запустенье и гнилые лужи.
Буйные хвощи растут вокруг.
Зеленью ощерился латук.

Да еще — на склон карьера дикий
протянулись плети ежевики.
Каменную рану до сих пор
медленно залечивает бор.

Только горечь вижу в мире,
только сирых — мед людьми.
Не бряцай, поэт, на лире,
но гармонику возьми.

Пуст карман, осипла глотка,
мысли сумрачны и злы.
Вместо крови в жилах водка,
а душа полна золы.

Не здоровье, а разруха,
плохо с сердцем, с головой.
Мне подругой нынче — шлюха,
другом — ветер пылевой.

Мне из дел одно осталось —
в строчки складывать слова.
Мною, жалким, движет жалость,
но и ненависть жива.

На юру, меж трав зеленых,
словно ящерка, вздремну:
коль стихает ветер в кронах,
клонит и меня ко сну.

Состраданье душу гложет —
все шагаю да пою.
Жаль, никто потом не сможет
взять гармонику мою.

Рождество и суматоха,
никому не до меня,
так пойду, пожалуй, в Сохо,
поброжу остаток дня.

В лавках — яблоки, печенья,
звездный час для торгаша.
У меня на развлеченья
нет при этом ни гроша.

С каждым годом жизнь все горше,
но живу же ведь пока.
Шлюха, грим обычный стерши,
покупает индюка.

По трактирам и по барам
мчит псалом вослед псалму.
Общим заражен угаром,
шляпу на ветру сниму.

Ноет хлипкая утроба,
сердце — как пустой вольер.
И еще вдобавок небо
высохло, как Лестер-сквер.

В грозе и мраке наступает март,
прет напролом, без компаса и карт:
и эта буря поглотить должна
все то, в чем нет здорового зерна.

В грозе и мраке наступает март,
и остается уповать на фарт —
иначе ни к чему и доктора.
О, не тверди, что умирать пора!

Я слаб, как позабытый колосок,
не претендую ни на чей кусок,
однако перед строчками — в долгу
и до сих пор… Я просто не могу!

Я не окончил множества работ,
мне нужен срок — еще хотя бы год…
Болят виски и ноет миокард.
В грозе и мраке наступает март.

Что поют пичуги —
право, не пойму.
Только свет в округе
убивает тьму.
Этот нищий, жалкий,
этот дивный дар:
скрип тяжелой балки
и над полем пар.

Все, что видел розно —
будь со мной сейчас,
ибо станет поздно,
вещи, петь про вас:
хочется смертельно
петь и петь певцу.
Песня беспредельна.
Жизнь пришла к концу.