Теодор Крамер - Зеленый дом

Светлеет небо вдалеке.
Рука сользит к другой руке,
к чужой — однако пуст матрас
и слезы катятся из глаз.

Ушли, погасли в тишине
слова, звучавшие во сне.
От них бы светлой стала ночь,
они могли б спасти, помочь.

Но все исчезло налету —
и человек лежит в поту,
пытаясь тщетно сохранить
в потемках рвущуюся нить, —

соединить ее, вернуть!
Но эту нить, но этот путь
найти неспящим не дано.
Озноб. Рассвет глядит в окно.

В дни, когда высыхает растаявший снег,
и друг другу леса шелестят по-старинке —
выделяется пустошь средь пашен и нив,
где лишь овцы порою пройдут, наследив
на траве худосочной, на чахлом суглинке.

Плуг на пашне ворочает комья земли,
на холмах издалека видна суматоха, —
но и пустошь еще не иссохла вконец,
зной палит — и на ней расцветает багрец
оперенного звездами чертополоха.

По ночам здесь царит величавый осот,
и толкаясь, топочет по глине отара,
утром — посох пастуший гоняет гадюк,
полдень сух и горяч, — лишь под вечер вокруг
нераспаханный грунт остывает от жара.

Только осенью пустошь привольно цветет:
бук теряет листву, и взлетает в просторы
клекот грифов, кузнечиков мерный напев,
и на горной тропе дождевик, перезрев,
рассыпает горячие черные споры.

Если даже отара в полуденный зной
ни травинки не сыщет на пастбище горном —
то покрыта земля вдоль опушки лесной
пожелтевшим, уже засыхающим дерном.

Но внезапно и жутко чернеет земля,
загораются травы, и неумолимо
летней ночью из чащи в сухие поля
простираются щупальца жгучего дыма.

И скотина в наполненном смрадом хлеву
видит травы… кустарники… чистые степи…
незабвенную даль, но — уже наяву —
чует запах пожара и дергает цепи.

В кустах и на деревьях пестрота,
обнажены далекие поля:
черна и, словно противень, пуста
еще вчера зеленая земля.

Созрело все, и убран каждый злак,
простор широк и чист, как никогда, —
медовый воздух до конца размяк,
как сердцевина спелого плода.

Последний день, когда царит покой,
когда ни холода, ни зноя нет,
и высоко изогнут над землей
окаменевший густо-синий цвет.

Поздно ночью, с кочкарника, с плавней сырых
душный ветер внезапно подул.
Переполнилась пеной пустынная тьма,
и лизала песок водяная кайма,
донося нарастающий гул.

Отступала куда-то озерная зыбь,
чуть поблескивая, как слюда,
и до самой венгерской границы пески
обнажались, намытые руслом реки,
и спадала, спадала вода.

Чешуей забурлил, ощетинился ил
исчезающей влаге вослед,
и над озером чаичий вихорь повис,
то взлетая, то хлопьями падая вниз,
застилая пришедший рассвет.

Птицы жадною тучей слетелись сюда,
чтоб сожрать хоть кусок про запас,
и ушли, одурев, огрузнев от возни,
всю озерную ширь исклевали они,
и не место здесь людям сейчас.

И свинцом отражается в небе вода,
и земля прибирается тьмой.
Виноград, что ни день, все зрелей и зрелей,
но не время об этом: с озерных полей
снова тянет гнильем и чумой.

У последнего квартала,
где усадьбы деревень,
отступив, берут начало,
бродит ветер целый день.
А над городом полого
темный дым из труб идет —
над железною дорогой
испаренья нечистот.

Кочаны взирают с грядок;
дремлет утварь; в кладовой
удивительный порядок;
час дневной и час ночной
бродят по террасе ветхой,
в сад выходят сквозь окно,
виснут яблоком под веткой
и в стаканы льют вино.

Магазины возле зданий
вырастают что ни день,
на прилавках — трубки, ткани,
сувениры, дребедень,
тут — консервы, там — циновки.
На клочке — отсель досель —
кружится без остановки
заводная карусель.

Остекляневших небес потолок,
рдяная кисть у развилки дорог:
мак дозревает и жатвина мокнет,
только рябина горит и не блекнет.

Ссохлась улитка, заснула пчела,
изморозь мясо плодов проняла,
ум над оградой тягуч, одинаков —
шорохи гусениц, посвисты шпаков.

Бьет паутинку осенний озноб,
ищут покоя вьюнок и укроп,
вот и рябина уходит далече,
рдяные гроздья взваливши на плечи.

Тихо коробочка мака жужжит.
В смерти — рожденье. Вьюнок задрожит,
ягоды вспыхнут, пшеница поляжет,
все это знают, а кто-то расскажет.

Возле развилки дорожной стою
перед рябиной, на самом краю —
короток век мой… Погибну ль напрасно,
или же вспыхну рябиною красной?

Шевелит зеленую пшеницу
легкая предутренняя мгла,
кроет рябью мутную водицу,
что в канаву с глиной натекла.
Жар в печи растет неукротимо —
предрассветный холодок исчез;
а глаза слезятся в клочьях дыма,
и потеет глиняный замес.
Я за комом ком
положу рядком,
выжму влагу и замкну в печи
и в разгаре дня
выну из огня
первые большие кирпичи.

По полю бредет батрак, вздыхая,
над землей склоняясь тяжело.
От каркаса дрожь плывет глухая,
и неровно дребезжит стекло —
колокол вдали звонит к обедне, —
наскоро свою похлебку съем —
всю одежду скину до последней,
только не отмыться мне ничем.
А песок, песок
мне на кожу лег,
он шуршит под каждым волоском —
все полно песком,
в горле горький ком —
не проглотишь с козьим молоком.

Винно-желтая луна застыла
на сосне, и онемел камыш.
Слабый жар проходит сквозь стропила,
и сквозь сон я слышу эту тишь.
День за днем идет неторопливо,
лишь в субботу я зайду в шинок —
мужики подвинутся брезгливо,
только покажусь я на порог.
Что ж, вино, вино
мне принесено,
и шинкарь опять деньгу берет.
И плывет с равнин
песня желтых глин —
и плевать на всех, кто не поет.

Кирпичи набросаны вповалку,
зреют зерна и текут в амбар,
как слюда, над поперечной балкой
нависает сумрачный угар —
под навесом сонный запах мака,
комья глины сохнут под стеной;
мотыльки летят из полумрака,
и ничуть не громче голос мой.
Одинок и дик,
в наготе велик
сажею покрытый кочегар,
в час, когда в печи
изошел в ночи
и вконец остыл последний жар.

Где на равнину свернула речная струя,
где обросли тополями дороги края,
бедное кладбище путник в лощине найдет:
низкий забор, проржавелые створки ворот.

Только кресты украшают могил бугорки,
на перекладинах нет ни единой строки.
Будто, нахлынув, все надписи смыла вода.
Имя утратив, заснули они навсегда.

Здесь и тщедушный, и сильный навеки затих.
Бабы брюхатые, дети во чреве у них.
Все, что тревожило, мучило или влекло —
было что было, — на свете пришлось тяжело.

В гальке у берега много косматой травы,
доброй к живущим и ласковой к тем, кто мертвы;
кладбище в зелень настойчиво прячет бурьян.
Хрипло кричит на болотистой пойме баклан.

Только крестьянин молитву порою прочтет,
выждет минуту и снова свой плуг поведет.
Места довольно для каждого, и в тишине
светятся воды, и город на той стороне.