Людмила Мартьянова - Сонет Серебряного века. Сборник стихов. В 2 томах. Том 2

Весенний вечер, веющий забвеньем,
Покрыл печально плачущее поле.
И влажный ветер робким дуновеньем
Нам говорит о счастье и о воле.

Вся отдаюсь томительным мгновеньям,
Мятежно верю зову вечной Воли:
Хочу, чтоб ты горел моим гореньем!
Хочу иной тоски и новой боли!

Немеет ветра вздох. Уснуло поле.
Грустя над чьим-то скорбным заблужденьем,
Пророча муки, тихий дождь струится...

Но сладко ждать конца ночной неволи
Под плач дождя: слепительным виденьем
Наш новый день мятежно загорится!

Беспечный паж, весь в бархате, как в раме,
Он издали следит турнира оживленье.
Ребенок,– он склоняется, как в храме,
И ловит набожно скользящие мгновенья.

Смятенный,– он не грезил вечерами.
Улыбки он не знал всевластного забвенья.
Он не клялся служить прекрасной Даме,
Склонясь, он не шептал обетов отреченья.

Еще не слышал он тревожные раскаты
Томительной грозы. Цветы вокруг не смяты.
Ребенок, – он глядит, как день – задорно...

Он не клялся пред статуей Мадонны...
Все ж близок миг! Он склонится покорно
У чьих-то ног коленопреклоненный!

... И Данте просветленные напевы,
И стон стыда – томительный, девичий,
Всех грез, всех дум торжественные севы
Возносятся в непобедимом кличе.

К тебе, Любовь! Сон дорассветный Евы,
Мадонны взор над хаосом обличий,
И нежный лик во мглу ушедшей девы,
Невесты неневестной – Беатриче.

Любовь! Любовь! Над бредом жизни черным
Ты высишься кумиром необорным,
Ты всем поешь священный гимн восторга.

Но свист бича? Но дикий грохот торга?
Но искаженные, разнузданные лица?
О, кто же ты: святая – иль блудница?

За детский бред, где все казалось свято,
Как может быть святым лишь детский бред,
За сон любви, слепительный когда-то,
За детское невидящее «нет»,
Которым все, как ясной сталью сжато,—

Ты дашь за все, ты дашь за все ответ!
Ты помнишь сад, где томно пахла мята,
Где полыхался призрачный рассвет?..
В твоем саду все стоптано, все смято,—
За детский бред!

Что ж плачешь ты, как над могилой брата?
Чего ж ты ждешь?.. Уже не блещет свет,
И нет цветов... О, вот она – расплата
За детский бред!

Стих Верхарна, как звон колокольный,
Разливался повсюду, везде
И сзывал к новой жизни привольной
Изнывающих в тяжком труде.

И поэзия музы великой
В этом мире не знала границ,
Пела гимны толпе многоликой
Средь больших городов и столиц.

Пела там, где борьба и движенье
И где к «Зорям» святое стремленье.
Все явления жизни воспеты,

Даже взмахи машинных колес,
И нашлись у трибуна ответы
На мирской социальный вопрос.

И для меня пора настала
Забыть «Повешенных» своих
И для магнатов капитала
Творить героев дорогих.
За тридцать шесть тысчонок в год
Талант мой много накует
Рассказов, повестей, романов,
Публицистических статей,
Что позавидует Плеханов
Патриотичности моей.

О, если бы вспомнить Романова Колю!
О, если бы вспомнить пасхальный кулич!
О, если бы вспомнить и «Русскую Волю»,
И «Красное Знамя», и пошленький «Бич»!

О, если бы царских увидеть холопов!
О, если бы снова в России был царь!
О, если б явился опять Протопопов!
Ему, как бывало, я спел бы тропарь!

О, если бы сгинули всюду Советы!
О, если бы милый Каледин воскрес!
Но песенки наши, как видится, спеты,
В России рабочий имеет лишь вес!

О, если бы вспомнить стальную лопату,
Как ею сгребал я построчную плату!

Он целовал меня в часы тревоги
И говорил мне: слушай, я пою.
Веселие душило грудь мою,
Подкашивались от волненья ноги,
И Ангел пел о море и о Боге.
Как ключевую путник пьет струю,
Его слова пила я на краю
Большой и пыльной медленной дороги,
Но ветер города горяч и груб,
Но тягостно любовное говенье,
И отвернулся Ангел Песнопенья
От соблазненных, многогрешных губ,
Меня оставил средь домов и труб
И в голубые отлетел селенья.

Как позолота, стертая веками,
На куполе огромного собора
Бдит солнце здесь, не ослепляя взора,
Разлитое незримыми руками,
И сот ночных расплавленное пламя
Не тронет розоперстая Аврора,
Такая ночь не скроет злого вора,
Мечтателя не укачает снами,
Не ищем мы забвения печали,
Золотонощные вдыхаем весны
И вспоминаем редко о начале,
Когда над нами не дремали сосны
И море вторило бессильным клятвам
О чистоте и счастье непонятном.

Каждое утро мы выходим из дому вместе
И бродим по городу в поисках хлеба.
Он целует мне руки, как будто невесте,
И мы смотрим на розовое, еще не проснувшееся небо.
Этой весною земля вместо хлеба цветы уродила,
И пахнут ландыши в Петербурге, как на Корсике
магнолии.
Что ж, что уходят все наши силы,
Вечером мы цветы покупаем и вспоминаем
о пшеничном загорелом поле.
Иногда небо начинает тихо кружиться
И вдруг без удержу падает на землю,
А земля, как большая черная птица,
Из-под ног выпархивает, и я твоему голосу внемлю.
Когда кружится голова – большое утешенье
Гулять с голодным и крылатым Ангелом Песнопенья.

Я чувствую непобедимый страх
В присутствии таинственных высот.
Я ласточкой доволен в небесах,
И колокольни я люблю полет!

И, кажется, старинный пешеход,
Над пропастью, на гнущихся мостках,
Я слушаю, как снежный ком растет
И вечность бьет на каменных часах.

Когда бы так! Но я не путник тот,
Мелькающий на выцветших листах,
И подлинно во мне печаль поет.

Действительно, лавина есть в горах!
И вся моя душа – в колоколах,
Но музыка от бездны не спасет!

Я не поклонник радости предвзятой,
Подчас природа – серое пятно.
Мне, в опьяненьи легком, суждено
Изведать краски жизни небогатой.

Играет ветер тучею косматой,
Ложится якорь на морское дно,
И бездыханная, как полотно,
Душа висит над бездною проклятой.

Но я люблю на дюнах казино,
Широкий вид в туманное окно
И тонкий луч на скатерти измятой.

И, окружен водой зеленоватой,
Когда, как роза, в хрустале вино,—
Люблю следить за чайкою крылатой!

Шарманка, жалобное пенье
Тягучих арий, дребедень —
Как безобразное виденье,
Осеннюю тревожит сень...

Чтоб всколыхнула на мгновенье
Та песня вод стоячих лень,
Сентиментальное волненье
Туманной музыкой одень.

Какой обыкновенный день!
Как невозможно вдохновенье —
В мозгу игла, брожу как тень.

Я бы приветствовал кремень
Точильщика – как избавленье:
Бродяга – я люблю движенье.

Паденье – неизменный спутник страха,
И самый страх есть чувство пустоты.
Кто камни нам бросает с высоты,
И камень отрицает иго праха?

И деревянной поступью монаха
Мощеный двор когда-то мерил ты:
Булыжники и грубые мечты —
В них жажда смерти и тоска размаха!

Так проклят будь, готический приют,
Где потолком входящий обморочен
И в очаге веселых дров не жгут.

Немногие для вечности живут,
Но если ты мгновенным озабочен —
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!

Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты
И склянки с кислотой, часы хрипят и бьют—
Гигантские шаги, с которых петли сняты,—
В туманной памяти виденья оживут.

И лихорадочный больной, тоской объятый,
Худыми пальцами свивая тонкий жгут,
Сжимает свой платок, как талисман крылатый,
И с отвращением глядит на круг минут...

То было в сентябре, вертелись флюгера,
И ставни хлопали, но буйная игра
Гигантов и детей пророческой казалась,

И тело нежное – то плавно подымалось,
То грузно падало: средь пестрого двора
Живая карусель без музыки вращалась!