Вадим Шершеневич - Стихотворения и поэмы

Вот так и думал, проживу
Проклятым трезвенником зрячим.
И вдруг произошло в Москве
Немыслимое чудо, впрочем.

И вот меж днями бьюсь, спеша,
Как пена между соостровья,
И вот уже в моей душе
Безумие Везувия.

Из всех канав, из всех клоак
Тащу свои остатки я.
Отсюда взор, оттуда клок,
Отсюда слово четкое.

Губами моими, покрытыми матерщиной сплошной,
Берегу твое благозвонное имя.
Так пленник под грязной рубахой своей
Сохраняет военное знамя.

Шалею от счастий, но чудесных каких!
Чтоб твои буквы легендой звенели и
Славься нетленный ландыш в веках
Гулкое имя Юлии.

Это было в тот вечер, да, я помню теперь,
До смешного стал благоговейным!
В этот вечер твой взор покатился в упор
Молчаливыми волнами Рейна.

Набедокурил я в мире вдосталь
И теперь, несуразно простой,
Собираю в отдельную кассу усталь,
Как налог с невозможных страстей.

Уж не знаю я, в чем святотатство подруга, —
Небеса ли бессильной ругнею проклясть,
Иль губами замусленными именем бога
Твое имя потом произнесть?!

Я, быть может, описка высокого мая
В манускрипте счастий и горь,
Но тобой и улыбкой твоею
До конца я оправдан теперь.

Пусть фитиль ресниц мигает всё пуще,
Близок, значит, посмертный вздох.
Даже лоб мой как-то слаще и чище,
По-небесному, что ли, запах.

Ты колдунья, быть может! Не знаю, не знаю!
И зачем обличительной кличкой казнить, —
Только знаю — от этого зноя
Я смогу наконец умереть.

Не хочу, чтобы звезды, если ясны, погасли!
Оголись, оголтелый мой нож!
Показал мне счастье, а после, а после,
Ты и смерть мне с улыбкой шальной разрешишь.

Кто причастен был счастью, тому путь очень ясен:
Возопить и качаться вместе с дрожью осин.
После лета придет омерзительно осень,
Между летом и осенью умирай, кто силен.

О любимая, быть ли тебе навек хворою
Этой новой любовью ко мне?
Ты смеясь подошла, подхождением даруя
Во успеньи предвечный и святой беспокой.

Отойдешь изумленная и не тяжко измучишь,
Как котенка бумажкой на хвост.
И быть может, лишь хохотом звонким оплачешь
Того, кто тобою был бережно чист.

Не задернуть окна вам от жизни стоокой
И снежками ль, бутонами ль роз, много раз
Разбивать будет юноша некий
Эти стекла за ставнями грез.

Мне грядущие дни досчитать невозможно
Числом твоих побед и неверных измен.
Ты не бойся! Легко отступлюсь, если нужно,
Как от солнца туман отцветает с полян.

С тобой, швыряясь днями, мы проедем
По рытвинам быстрых ночей
И лишь стихи я брошу людям,
Как рубль бросают лакею на чай.

Мне не верить народным восстаниям,
Омывающим воплями и пулями трон.
Революции — лишь кровохарканье
Туберкулезных от голода стран.

Что молитва? Икота пьяниц,
Не нашедших христов в кабаках,
Рукоделье бессвязных бессонниц,
Мыший писк стариков и старух!

Что искусство? Лишь пар над кофейником,
Где прегорькая гуща на дне,
Или вызов стать буйным разбойником
Тем, кто крестится даже со сна.

Только верить в тебя и воочью, и ночью
И казниться твоею любовью ко мне.
За улыбку твою легкомысленно трачу
Драгоценные строки и ненужные дни.

Расписанье очей изучаю прилежно,
Опозданье бровей за заносами дум,
И, волнуясь насквозь, и тревожный и важный,
Когда входишь надменно в мой дом.

Знаю: тоже измучил. Прости до конца
Приставанье к тебе забулдыги.
Так разбойник мольбами докучает творцу
Перед тем, как с ножом встать в кустах у дороги.

Только знаю одно: я тобой виноват,
Пред тобой я сполна невиновен!
За тебя перед всеми готов дать ответ,
И ответ этот мой будет славен.

Я тобой замечтался (так солдаты ждут вести о мире!),
Притулиться к плечу твоему был горазд.
Так птица с крылом переломленным в бурю
Поспешает укрыться в спасительный куст.

Я доселе не смел признаваться бы в злости
И вопить, как я был несчастлив,
Потому что бумага разрывалась на части
От моих тосковательных слов.

Беленою опился, охмелев впопыхах,
Может, смерть призываю я сдуру.
Пусть мне огненной надписью будет твой смех.
Но смелей я царя Балтасара.

Час настанет, скачусь я подобно звезде,
Схож с кометой отчаянно-буйной!
Видишь слезы из глаз? И ничем никогда
Не заделать мне эти пробоины!

Сам молился неистово наяву и во сне,
Я воззвал, ты предстала из чар мне!
Ну, так вырви у жизни меня из десны,
Словно зуб, перегнивший до корня.

Помогла ли широкая глотка моя,
Иль заклятье сумел изволить я какое,
Я молил: — Да приидет лукавство твое! —
И оно наступило ликуя.

Мы идем, и наш шаг, как стопа командора,
Мы молчим, ведь у статуи каменеют слова.
Мы шатаясь от счастья бредем — два гренадера —
Во Францию нашей любви.

Как же это случилось, что к солнцу влекомый
Как Икар, я метнулся и не рухнулся в грусть?
Сколько раз приближаюсь я к сердцу любимой
И не смею с душой опаленной упасть?!

Всё случилось так просто, нежданно, небренно:
Клич христа, и мертвец покидает свой гроб.
И теперь я верчусь, как волчок опьяненный,
Этим розовым вальсом закружительных губ.

Первозванный, веснея, и навзрыд почти раденький,
Будто манну глотая нетающий чад,
Я считаю на теле любимой родинки,
Точно звезды считает в ночи звездочет.

И всю усталь и пусть с головой погружаю
В это озеро глаз столь стеклянных без дна,
Где зрачки, как русалки ночною порою,
Мне поют о весне и о сне.

Ты вскричала — люблю — тотчас по небосводу
Солнце бросилось в путь со всех ног,
Петухи обалдели от нестерпимой обиды,
Что стал солнцу не нужен их крик.

Шелестнула — люблю — и в тетради проталины,
Как фиалкой, синеют сонетом моим.
Ты идешь, и взглянуть на пройдущую филины
Из дупла вылетают и днем.

Ты идешь, и на цыпочки, там, за заборами,
Привстают небоскребы подряд,
Чтобы окнами желтыми, стенами серыми
Поглядеть романтически вслед.

Ты идешь, и шалеют кондукторы, воя,
И не знают, как им поступить,
Потому что меняют маршруты трамваи,
Уступая почтительно путь.

Ты пройдешь, и померкнут смущенные люстры
Перед рыжим востоком волос.
Ты пройдешь, и ты кинешь: — Мои младшие сестры! —
Соснам стройным до самых небес.

Ты идешь, и в ковер погружаешь ты ногу,
И, как пульс мой, стучит твой каблук.
Где ковер оборвется, сам под ноги лягу,
Чтобы пыль не коснулася ног.

Я от разума ныне и присно свободен,
Заблуждаюсь я весело каждую ночь.
Да, на серый конверт незатейливых буден
Моих ты, как красный сургуч.

Орлеанская дева! Покорительница страстей!
Облеченная в плащ моего заката!
Душу сплющь мне спокойно и стройно пропой
Отходящему — немногая лета!

Еще гнусят поля и земля скрипом оси тянет:
— Со святыми упокой душу раба Вадима!
— Близ меня так приветливо солнышко стынет.
Горсти звезд. Корка неба. Я дома,

В облаковых проселках, среди молнийной ржи,
Колесницей ветров непримятой,
Я, чуть-чуть попытавшись, мамин дом нахожу,
Мама радугу шьет в своем белом капоте.

Я целую костяшку, изгибаясь в поклон,
Губою застылою, как поросенок под хреном,
Объясняю: вернулся к тебе блудный сын,
Посвященный мученьям и ранам.

Улыбнулась в ответ: — Лоскутки твоих мяс
Вмиг сползут, как румяна!
Так болтая, сидим. Входит к нам иисус,
Весь скелет изумительно юный.

Часто в кости играем (кости вечно с собой;
Бросишь руку; коль пальцы не свалятся,
Значит: пять на руках!). Нам луна — соловей!
А земля гулом улицы молится.

Без страстей и грустей по утрам я молюсь,
Чтобы был словно я к тебе мир еще нежен!
Иногда посмотрю через высь к тебе вниз:
Вон идешь Маросейкой ты с мужем.

Так бледна, что под стать ты сама мертвецу,
Как дверей из тюрьмы, не отверзнешь ты веки.
За спокойной облаткой воскового лица
Горькой хиной насыпаны муки.

Ах, я знаю: от боли мы хотели потом
Растрепать кудри жизни юдольной,
Свое имя, что предано с головою стихам,
Вы пытались вкрапить в чью-то спальню.

Подошел кавалер и отпрянул назад,
Обжигается тело до днесь моей песней;
Там, где губы касались мои, — там синит
До сих пор даже неба прекрасней.

И когда б ни смотрели на морщины мужчин,
На слюною истекшего в похоти старца,
Но в зрачке осиянном навсегда отражен
Профиль мой с револьвером у сердца.

Захотелося имя другое порой начертать
Вам строкою губ упрямой,
Но с помоста губы должен просто слететь
Воскрик имени мертвого Димы.

Мылом диких разгулов и скребницей вина,
Чехардой неудачливых маев
И чечоткой ночей, дожигающей дни.
Вам не смыть бред моих поцелуев.

Не со злобы, о нет! Я и сам бы был рад
Себя отпустить вам, как все прегрешенья.
Всё звончей и ярчей ослепительный бред,
Мною брошенный в память прощанья.

Ты хотела б на небо, в чистилище, в ад!
Лишь расстаться бы с жизнью необычайной.
Ты взмолилась, но громом отгудел небосвод:
— Ад и небо тебя недостойны!

Ты ложишься в постель, посвечу я луной,
Утром перышком солнца щекочу твои пальцы.
На глаза твои часто грустней и нежней
Синяки надеваю, как кольца.

Я, как встарь, там, в Москве, вас люблю, мне поверь,
С той же нежностью вкрадчиво польской!
Если холодно вам, иногда и в январь
Вас обвею теплынью июльской.

Крылоглазая! Над оркестром годин,
Над прибоем цветов весны женственной
Возглашает вам басом моим небосклон,
Как вас любит ваш прежний единственный!

Молния — спичка в руках моих!
Папиросой комету роняю по небесному полю я.
Славься, славься отныне во веки в веках,
Чистым ландышем, гулкая Юлия!

Так мы любим друг друга с тобой вдалеке.
В нелепьи великолепном!
Ты наследница страшной моей тоски,
Не смываемой даже потопом.

Славься ты, подчиненная моему восторгу!
Твоим ночам свои я бросил дни!
Никакому не вырезать, никакому хирургу
Из твоей души меня.