Вадим Шершеневич - Стихотворения и поэмы

Блаженное благоденствие детства из памяти заимствуя,
Язык распояшу, чудной говорун.
Величественно исповедаю потомству я
Знаменитую летопись ран.

Захлебнулась в луже последняя весна,
И луна с соловьем уж разлучны.
Недаром, недаром смочены даже во сне
Ломти щек рассолом огуречным.

Много было, кто вспыхнул, как простой уголек,
В мерцавшей любовью теплыни постели.
Из раковин губ выползал, как улитка, язык,
Даже губы мозолисты стали.

На кресте женских тел бывый часто распят,
Ни с одного в небо я не вознесся.
Растреножен в лугах пролетевших лет,
Разбежался табун куролесий.

Только помню перешейки чуть дрогнувшей талии,
Только сумрак, как молнией, пронизав наготой,
В брызгах белья плыл, смеясь, как Офелия,
На волне живота и на гребне грудей.

Клумбы губ с лепестками слишком жалких улыбок,
Просеки стройно упавших подруг.
Как корабль в непогоду, кренились мы набок,
Подходили, как тигр, расходились, как рак.

Изгородь рук, рвущих тело ногтями,
В туннелях ушей тяжкий стон, зов и бред!
Ваше я позабыл безымянное имя,
К вам склонялся в постель я, как на эшафот.

Бился в бубен грудей кистью губ сгоряча.
Помяните же в грехах и меня, ротозея!
Я не в шутку скатился у мира в ночи
Со щеки полушария черной слезою.

Я, вдовец безутешный юности голубой,
Счастье с полу подберу ли крошками?!
Пальцы стаей летят на корм голубей,
Губы бредят и бродят насмешками.

Простыни обнаживши, как бельма,
Смотрит мир, невозможно лукав!
Жизнь мелькает и рвется, как фильма
Окровавленных женских языков.

Будет в страхе бежать даже самый ленивый,
И безногий и тот бы бежал да бежал!
Чтó кровавые мальчики в глазах Годунова
Рядом с этой вязанкой забываемых тел.

В этой дикой лавине белья и бесстыдства,
В этом оползне вымя переросших грудей,
Схоронил навсегда ли святое юродство,
Оборванец страстей, захмелевший звездой.

Скалы губ не омоет прибоем зубов
Даже страшная буря смеха.
Коронованный славой людских забав,
Прячусь солнцем за облако вздоха.

Мир, ты мной безнадежно прощен,
И, как ты, наизусть погибающий,
Я выигрываю ценою моих морщин,
Словно Пирр, строчек побоище.

Исступлен разгулом тяжелым моим,
Как Нерон, я по бархату ночи
В строках населенных страданьем поэм
Зажигаю пожары созвучий.

Растранжирил по мелочи буйную плоть
Я с еще неслыханным гиком.
Что же есть, что еще не успел промотать,
Пробежав по земле кое-как?!

Не хотел умереть я богатым, как Крез.
Нынче, кажется, всё раздарено!
Кчемно ль жить, если тело — всевидящий глаз,
От ушей и до пят растопыренный!

Скверный мир, в заунывной твоей простоте,
Исшагал я тебя, верно, трижды!
О, как скучно, как цену могу я найти
В прейскуранте ошибке каждой.

Ах, кому же, кому передать мои козыри?
Завещать их друзьям, но каким?
Я куда, во сто крат, несчастливее Цезаря,
Ибо Брут мой — мой собственный ум.

Я ль тебя не топил человечий,
С головой потерять я хотел.
В море пьянства на лодке выезжая полночью,
Сколько раз я за борт разум толкал.

Выплывает, проклятый, и по водке бредет,
Как за лодкой Христос непрошеный,
Каждый день пухнет он ровно во сто крат
От истины каждой подслушанной.

Бреду в бреду; как за Фаустом встарь,
За мной черным пуделем гонится.
В какой ни удрать от него монастырь,
Он как нитка в иголку вденется.

Сколько раз я пытался мечтать головой,
Думать сердцем, и что же? — Немедля
Разум кваканьем глушит твой восторг, соловей,
И с издевкою треплется подле.

Как у каторжника на спине бубновый туз,
Как печаль луны на любовной дремоте,
Как в снежном рту января мороз, —
Так твое мне, разум, проклятье!

В правоту закованный книгами весь,
Это ты запрещаешь поверить иконам.
Я с отчаяньем вижу мир весь насквозь
Моим разумом, словно рентгеном.

Не ты ли сушишь каждый год,
Что можно молодостью вымыть?
Не ты ли полный шприц цитат
И чисел впрыскиваешь в память?

Не ты ли запрещаешь петь
На севере о пальме южной?
Не ты ли указуешь путь
Мне верный и всегда ненужный?

Твердишь, что Пасха раз в году,
Что к будущему нет возврата,
С тобою жизнь — задачник, где
Давно подобраны ответы!

Как гусенице лист глодать,
Ты объедаешь суеверья!
Ты запрещаешь заболеть
Мне, старику, детишной корью.

На черта влез в меня, мой ум?
Прогнать тебя ударом по лбу!
Я встречному тебя отдам,
Но встречный свой мне ум отдал бы!

Не могу, не могу! И кричу я от злости;
Как булыжником улица, я несчастьем мощен!
Я, должно быть, последний в человечьей династии,
Будет следующий из породы машин.

Сам себя бы унес, хохоча, на погост,
Закопал бы в могиле себя исполинской.
Знаю: пробкой из насыпи выскочит крест,
Жизнь польется рекою шампанской.

Разум, разум! Почто наказуешь меня?!
Агасфер, тот бродил века лишь!
Тетивой натянул ты крученые дни
И в тоску мной, о разум мой, целишь.

Теневой стороной пробираюсь, грустя, по годинам.
Задувает ветер тонкие свечи роз. Русь!
Повесь ты меня колдовским талисманом
На белой шее твоих берез.

Вот так и думал, проживу
Проклятым трезвенником зрячим.
И вдруг произошло в Москве
Немыслимое чудо, впрочем.

И вот меж днями бьюсь, спеша,
Как пена между соостровья,
И вот уже в моей душе
Безумие Везувия.

Из всех канав, из всех клоак
Тащу свои остатки я.
Отсюда взор, оттуда клок,
Отсюда слово четкое.

Губами моими, покрытыми матерщиной сплошной,
Берегу твое благозвонное имя.
Так пленник под грязной рубахой своей
Сохраняет военное знамя.

Шалею от счастий, но чудесных каких!
Чтоб твои буквы легендой звенели и
Славься нетленный ландыш в веках
Гулкое имя Юлии.

Это было в тот вечер, да, я помню теперь,
До смешного стал благоговейным!
В этот вечер твой взор покатился в упор
Молчаливыми волнами Рейна.

Набедокурил я в мире вдосталь
И теперь, несуразно простой,
Собираю в отдельную кассу усталь,
Как налог с невозможных страстей.

Уж не знаю я, в чем святотатство подруга, —
Небеса ли бессильной ругнею проклясть,
Иль губами замусленными именем бога
Твое имя потом произнесть?!

Я, быть может, описка высокого мая
В манускрипте счастий и горь,
Но тобой и улыбкой твоею
До конца я оправдан теперь.

Пусть фитиль ресниц мигает всё пуще,
Близок, значит, посмертный вздох.
Даже лоб мой как-то слаще и чище,
По-небесному, что ли, запах.

Ты колдунья, быть может! Не знаю, не знаю!
И зачем обличительной кличкой казнить, —
Только знаю — от этого зноя
Я смогу наконец умереть.

Не хочу, чтобы звезды, если ясны, погасли!
Оголись, оголтелый мой нож!
Показал мне счастье, а после, а после,
Ты и смерть мне с улыбкой шальной разрешишь.

Кто причастен был счастью, тому путь очень ясен:
Возопить и качаться вместе с дрожью осин.
После лета придет омерзительно осень,
Между летом и осенью умирай, кто силен.

О любимая, быть ли тебе навек хворою
Этой новой любовью ко мне?
Ты смеясь подошла, подхождением даруя
Во успеньи предвечный и святой беспокой.

Отойдешь изумленная и не тяжко измучишь,
Как котенка бумажкой на хвост.
И быть может, лишь хохотом звонким оплачешь
Того, кто тобою был бережно чист.

Не задернуть окна вам от жизни стоокой
И снежками ль, бутонами ль роз, много раз
Разбивать будет юноша некий
Эти стекла за ставнями грез.

Мне грядущие дни досчитать невозможно
Числом твоих побед и неверных измен.
Ты не бойся! Легко отступлюсь, если нужно,
Как от солнца туман отцветает с полян.

С тобой, швыряясь днями, мы проедем
По рытвинам быстрых ночей
И лишь стихи я брошу людям,
Как рубль бросают лакею на чай.

Мне не верить народным восстаниям,
Омывающим воплями и пулями трон.
Революции — лишь кровохарканье
Туберкулезных от голода стран.

Что молитва? Икота пьяниц,
Не нашедших христов в кабаках,
Рукоделье бессвязных бессонниц,
Мыший писк стариков и старух!

Что искусство? Лишь пар над кофейником,
Где прегорькая гуща на дне,
Или вызов стать буйным разбойником
Тем, кто крестится даже со сна.

Только верить в тебя и воочью, и ночью
И казниться твоею любовью ко мне.
За улыбку твою легкомысленно трачу
Драгоценные строки и ненужные дни.

Расписанье очей изучаю прилежно,
Опозданье бровей за заносами дум,
И, волнуясь насквозь, и тревожный и важный,
Когда входишь надменно в мой дом.

Знаю: тоже измучил. Прости до конца
Приставанье к тебе забулдыги.
Так разбойник мольбами докучает творцу
Перед тем, как с ножом встать в кустах у дороги.

Только знаю одно: я тобой виноват,
Пред тобой я сполна невиновен!
За тебя перед всеми готов дать ответ,
И ответ этот мой будет славен.

Я тобой замечтался (так солдаты ждут вести о мире!),
Притулиться к плечу твоему был горазд.
Так птица с крылом переломленным в бурю
Поспешает укрыться в спасительный куст.

Я доселе не смел признаваться бы в злости
И вопить, как я был несчастлив,
Потому что бумага разрывалась на части
От моих тосковательных слов.

Беленою опился, охмелев впопыхах,
Может, смерть призываю я сдуру.
Пусть мне огненной надписью будет твой смех.
Но смелей я царя Балтасара.

Час настанет, скачусь я подобно звезде,
Схож с кометой отчаянно-буйной!
Видишь слезы из глаз? И ничем никогда
Не заделать мне эти пробоины!

Сам молился неистово наяву и во сне,
Я воззвал, ты предстала из чар мне!
Ну, так вырви у жизни меня из десны,
Словно зуб, перегнивший до корня.

Помогла ли широкая глотка моя,
Иль заклятье сумел изволить я какое,
Я молил: — Да приидет лукавство твое! —
И оно наступило ликуя.

Мы идем, и наш шаг, как стопа командора,
Мы молчим, ведь у статуи каменеют слова.
Мы шатаясь от счастья бредем — два гренадера —
Во Францию нашей любви.

Как же это случилось, что к солнцу влекомый
Как Икар, я метнулся и не рухнулся в грусть?
Сколько раз приближаюсь я к сердцу любимой
И не смею с душой опаленной упасть?!

Всё случилось так просто, нежданно, небренно:
Клич христа, и мертвец покидает свой гроб.
И теперь я верчусь, как волчок опьяненный,
Этим розовым вальсом закружительных губ.

Первозванный, веснея, и навзрыд почти раденький,
Будто манну глотая нетающий чад,
Я считаю на теле любимой родинки,
Точно звезды считает в ночи звездочет.

И всю усталь и пусть с головой погружаю
В это озеро глаз столь стеклянных без дна,
Где зрачки, как русалки ночною порою,
Мне поют о весне и о сне.

Ты вскричала — люблю — тотчас по небосводу
Солнце бросилось в путь со всех ног,
Петухи обалдели от нестерпимой обиды,
Что стал солнцу не нужен их крик.

Шелестнула — люблю — и в тетради проталины,
Как фиалкой, синеют сонетом моим.
Ты идешь, и взглянуть на пройдущую филины
Из дупла вылетают и днем.

Ты идешь, и на цыпочки, там, за заборами,
Привстают небоскребы подряд,
Чтобы окнами желтыми, стенами серыми
Поглядеть романтически вслед.

Ты идешь, и шалеют кондукторы, воя,
И не знают, как им поступить,
Потому что меняют маршруты трамваи,
Уступая почтительно путь.

Ты пройдешь, и померкнут смущенные люстры
Перед рыжим востоком волос.
Ты пройдешь, и ты кинешь: — Мои младшие сестры! —
Соснам стройным до самых небес.

Ты идешь, и в ковер погружаешь ты ногу,
И, как пульс мой, стучит твой каблук.
Где ковер оборвется, сам под ноги лягу,
Чтобы пыль не коснулася ног.

Я от разума ныне и присно свободен,
Заблуждаюсь я весело каждую ночь.
Да, на серый конверт незатейливых буден
Моих ты, как красный сургуч.

Орлеанская дева! Покорительница страстей!
Облеченная в плащ моего заката!
Душу сплющь мне спокойно и стройно пропой
Отходящему — немногая лета!