Вадим Шершеневич - Стихотворения и поэмы

Мне тридцать с лишком лет и дорог
Мне каждый сорванный привет.
Ведь всем смешно, когда под сорок
Идут встречать весной рассвет.

Или когда снимают шляпу,
Как пред иконой, пред цветком,
Иль кошке промывают лапу
С вдруг воспаленным коготком.

Чем ближе старость, тем сильнее
Мы копим в сердце мусор дней,
Тем легче мы кряхтя пьянеем
От одного глотка ночей.

И думы, как жулье, крадутся
По переулкам мозга в ночь.
Коль хочешь встать, так не проснуться,
А хочешь спать, заснуть невмочь.

Я вижу предзнаменованья,
Я понимаю пульса стук,
Бессонниц северных сиянье
И горьковатый вкус во рту.

Глазами стыну на портрете
Твоем всё чаще, чаще, мать,
Как бы боясь, что, в небе встретясь,
Смогу тебя я не узнать!

Мне тридцать с лишком лет.
Так, значит,
Еще могу не много жить.
Пока жена меня оплачет
Пред тем, как навсегда забыть!

В сердцах у жен изменчив климат,
Цвести желает красота.
Еще слезою глаз их вымыт,
Уж ищут новых уст уста.

Я каждый раз легко, с улыбкой,
Твою любовь услышать рад,
Но непоправленной ошибкой
Слова о верности звучат.

Судьбе к чему противоречить?
Ведь оба мы должны узнать,
Что вечность — миг недолгой встречи,
Не возвращающейся вспять!

Так будем жить, пока спокойней,
Пока так беспокойна страсть!
Ведь не такой я вор-разбойник,
Чтоб смертью радость всю украсть.

Жена, внимай броженью музык
И визгу радостей земных.
Простор полей, о, как он узок
Перед простором глаз твоих!

Свои роняй, как зерна, взоры
И явью числи свежий бред!
Мне тридцать с лишком лет и дорог
Мне каждый сорванный привет.

Под серокудрую пудру сумерек — канавы дневных морщин!
Месяц! Скачи по тучам проворнее конного горца!
Вечер прошлого октября, ты навсегда окрещен
В благодарной купели богадельного сердца.

Не истоптать надоедной прыти событий,
Не застрелить за дичью созвучий охотящемуся перу,
Дни! — Никакой никогда резинкою не сотрете
Торжественной ошибки октября.

В тот вечер красная вожжа закатов
Заехала под хвост подмосковных сел.
В тот вечер я, Гулливер в стране лилипутов,
В первый раз в страну великанши попал.

Всё подернулось сном в невзрачном доме
И не знало, как был хорош
Неизреченный вечер во имя
Головокружения душ!

В этот вечер, как занавес, взвились ресницы,
Красной рампою губы зажглись.
Даже майской зелени невозможно сравняться
С этой зеленью свежих глаз.

Как гибли на арене христиане,
Хватаясь губами за тщетное имя христа, —
Так с вечера того и поныне
Я гибну об имени твоем в суете.

Мир стал как-то проще, но уже
Со страшной радостью моей.
Прости, что имя я твое тревожу
Моей нечестивой рукой.

Мое ремесло — святотатство пред любовью.
Рукой, грешившей в честь других немало строк,
Теперь твое выписываю имя королевье,
Не вымыв даже запыленных блудом рук.

Эх, руки новые, хотя бы властью дьявола
Себе приделаю легко.
И вот кладу на пламя сердца руку, словно
Сцевола, Чтоб стала сгорета рука.

Глаза, о беженцы из счастья,
Глаза, о склад нескладной кутерьмы,
Зажгу, как плошки я великопостья
И пред икону лица твоего подниму.

А губы, красные лохмотья,
Трубачи ночей и беды,
Я заменю тобой, подвенечное платье.
Схожее с саваном всегда.

Как папироской горящей, подушку лбом прожигая в ночи,
Сквозь зеленое днище похмелья,
Сумасбродно и часто навзрыд лепечу
Неистовое имя Юлии.

Сквозь тощую рощу дней,
Сквозь рассвет, покрывающий сумрак марлей,
К твоим глазам на водопой
Я кровь гоню тропинкой горла.

Ну что ж! Проклятая, домучь!
Любимая, кидай слова, как камни!
Я буду помнить некий вечер, эту ночь,
Пока день гибели не вспомню!

Пульс, тарахти в тревоге, и бегите, ноги!
Вам всё равно не обогнать последний год!
Я вами нагло лгал, мои былые книги,
Но даже надписи кладбищенские лгут.

Как к солнцу Икар, к твоему возношусь я имю;
Как от солнца Икар, оборвусь и скачусь!
В последний раз встряхну я буйными строками,
Как парень кудрями встряхнет наавось.

Что писал всем другим и Жанне я,
Только первый младенческий вздох.
Эти строки да будут моим пострижением
За ограду объятий твоих!

Не уйти мне из этих обступающих стен,
Головой не пробить их сразу.
Было сердце досель только звонкий бутон,
Нынче сердце, как спелая роза.

Ему тесно в теплице ребер уже,
Стекла глаз разбивают листья,
Сердце, в рост, и не трусь, и ползи, не дрожа.
Лепестками приветствуя счастье!

Буквы сейте проворней, усталые пальцы,
Чтобы пулею точку пистолет не прожег.
Ты ж прими меня, Юлия, как богомольца
Гостеприимный мужик.

Много их, задохнувшись от благородного мая,
Приползут к твоему пути.
Только знай, что с такою тоскою
Не посмеет любить никто.

Бухгалтер в небесах! Ты подведи цифирью
Итог последним глупостям моим!
Как оспою лицо, пророй терпимой дурью
Остаток дней и устие поэм!

Любимая! Коронуйся моим безрассудством,
Воспета подвигом моим,
С каким-то диким сумасбродством,
С почти высоким озорством.

Не надейся, что живешь в двадцатом веке в Москве!
Я пророк бесшабашный, но строгий,
— И от этого потока моей любви
Ни в каком не спасешься ковчеге!

Кровью лучшей, горячей самой,
Такой багровой, как не видал никто,
Жизнь, кредитор неумолимый,
Я оплатил сполна твои счета.

Как пленный прочь перевязь над раной,
Чтоб кровавым Днепром истечь,
Так с губ рвет влюбленный обет старинный,
Чтоб стихам источиться помочь.

За спиною всё больше и гуще кладбище,
Панихидою пахнет мой шаг.
Рыщет дней бурелом и ломает всё пуще
Сучья кверху протянутых рук.

Жизнь пудами соль складет на ране,
Кровоподтеков склад во мне.
И, посвящен трагическому фарсу ныне,
Слезами строк молюсь на старину.

Ах, мама, мама! Как нырнет в Волге чайка,
Нырнула в тучи пухлая луна.
В каком теперь небесном переулке
И ты с луной скучаешь в тишине.

Ребенок прячется у матери под юбку,
— Ты бросила меня, и прятаться я стал,
Бесшумно робкий, очень зябкий,
Под небосвод — сереющий подол.

А помню: кудри прыгали ватагою бездельной
С макушки в хоровод, завившись в сноп внизу,
Звенели радостно, как перезвон пасхальный,
Чуть золотом обрезаны глаза.

Как смотрит мальчик, если задымится тело
Раздетой женщины, так я на мир глядел.
Не солнце золотом лучей меня будило,
Я солнце золотом улыбки пробуждал.

Я был пушистый, словно шерсть у кошки,
И с канарейками под ручку часто пел,
А в небе звезды, как свои игрушки,
Я детской кличкою крестил.

Я помню, мама, дачу под Казанкой,
Боялась, что за солнцем в воду я свалюсь.
И мягкими губами, как у жеребенка,
Я часто тыкался в ресниц твоих овес.

Серьга текла из уш твоих слезою
И Ниагарой кудри по плечам.
Пониже глаз какой-то демон — знаю —
Задел своим синеющим плащем.

Знаю: путь твой мною был труден,
Оттого я и стал такой.
Сколько раз я у смерти был тщетно украден,
Мама, заботой твоей.

В долгих муках тобою рожденный,
К дольшим мукам вперед присужден,
Верно, в мир я явился нежданный,
Как свидетель нежданных годин.

За полет всех моих безобразий,
Как перину, взбей, смерть моя, снег!
Под забором, в ночи, на морозе
Мне последний готовь пуховик!

Когда, на смерть взглянув, заикаю
Под забором, возьми и черкни
Ты похабную надпись какую
Моей кровью по заборной стене.

И покойника рожа станет тоже веселая,
Выразительная, как обезьяний зад.
Слышишь, мама, на радость немалую,
Был рожден тобой этот урод.

Раньше богу молился я каждую ночку.
Не обсохло молоко детишных молитв.
А теперь бросит бога вверху в раскорячку
От моих задушевных клятв.

Мама, мама! Верь в гробе: не в злобе
Ощетинился нынче я бранью сплошной!
Знаю: скучно должно быть на небе,
На земле во сто раз мне горшей,

Я утоплен теперь в половодие мук,
Как об рифме, тоскую об яде.
И трогаю часто рукою курок,
Как развратник упругие женские груди.

Проползают года нестерпимо угрюмо…
О, скорей б разразиться последней беде!
Подожди, не скучай, позови меня, мама,
Я очень скоро приду.