Важа Пшавела - Поэмы

Две пары еще на базу,
Да три иль четыре телицы.
Я тоже их в дар принесу,
Лишь только б от язв исцелиться.

От язв? Ниоткуда о них
Не слышал. Про те только разве,
Что ты исцелял у других,
А ты о какой еще язве?

Нет, Бердня, речь об ином.
Сказать нелегко начистую.
Свой грех мы с трудом сознаем,
Не то, что ошибку чужую.
Богач на словах то да се,
Мошны ж пред людьми не развяжет.
А впрочем, вам скоро про все
Гонец из долины расскажет.

Ты наша надежда. Зачем
Тебе предаваться сомненьям?
Не спорь, это ведомо всем
Беседы твои с провиденьем.
Мы знаем, и как нам не знать,
И вновь ни к чему переторги,
Какую тебе благо дать
Святой посылает Георгий.
Бог смилуется над тобой
И нас не оставит, как ране.
И кубок подняв над главой,
Он стал совершать возлиянье.
Слезами наполнился взор
Молящегося, и ладонью
Он их, отвернувшись, утер,
Чтоб не увидал посторонний.
Потом опустился у врат,
Едва сохраняя осанку,
Как луга прокошенный ряд
Иль срубленных прутьев вязанка.
Молитва невнятно жарка.
Доселе не видывал Бердья
От Миндии, от бирюка,
К молитве такого усердья.
Еще удивляет его,
Что страстность мольбы не похожа
На тихих молитв торжество
И веру в участие божье.

Был о полночь ливень и град.
Вода, разбивая пороги,
Сносила остатки преград,
Встречавшихся ей по дороге.
И с гор было к сроку нельзя
В долину привезть донесенье.
Обложено небо, слезя
Густою росою растенья.
И свечи уже сожжены
В Хахматском церковном притворе,
Не видно нигде старшины
И воина в бранном уборе.
Лишь церковь стоит, где была,
И смотрит в раздумье угрюмом,
Как двигает камни русла
Арагва с назойливым шумом.
С утра седловины кряжа
Покрылись толпой покаянной;
Под платами, крылья сложа,
Потупясь, стояли туманы.
Мы рады обилью воды,
Когда она травам во благо,
Но были следами беды
Та мгла над лугами и влага.
Ущелье и роща внизу,
Не давно лишь из-под обвала,
Забыв про ночную грозу,
Блестят как ни в чем не бывало.
Но башня с крутой высоты
Невесело смотрит в ущелье.
Как гор каменистых цветы,
В ней женщины с ночи засели.
Всё судят они да рядят
О том, победят ли хевсуры,
В лощину уставивши взгляд
Сквозь башенные амбразуры.
Все шепчут молитвы святым
За войско, за сына, за друга,
И, точно на блюдечко, им
Отсюда видать всю округу,
Весь лес до листочка, всех птиц,
Все камни, всю рощу с ущельем.
На досках сидят у бойниц
И сетуют за рукодельем.

Ты что ж это, Мзия, всех злей,
Напрасной тоской себя гложешь?
Для мужа глаза пожалей.
Ты в смерть его верить не можешь.
Тебе ли не знать, что война
Для Миндии первое дело?
Рука еще не рождена,
Чтоб в схватке его одолела.
Что ж мне ты прикажешь тогда?
В походе ведь муж да три брата.
Вот это беда так беда.
Как мне убиваться тогда-то?
Не Миндье бояться меча.
Лишь славу свою приумножит:
Кто век убивал рогача,
И нового нынче уложит.

Ох, смерть мне, когда что случись!
Ему что-то скверное снилось.
Весь год он грызмя себя грыз.
Какую-то чувствовал хилость.
Стращал нас, что всех перебьет.
Не сжил, слава богу, со свету.
Но, в набожность впавши, весь скот
На жертву извел по обету.
Бывало, вернется, грустя,
Сидит и не трогает хлеба.
Чуть что, в три ручья, как дитя,
И вновь под открытое небо.
"Беда мне, я клад потерял",
Шептал он, бывало, я слышу.
И точно он звезды считал.
Просиживал ночи на крыше.
От всех сторонился молчком,
Старался ни с кем не встречаться,
Все стало тогда не по нем.
И первыми мы, домочадцы.
Что дива, коль в горе таком
Его седина убелила.
Зимою в потемках, тайком,
Частенько за ним я следила.
Зачем он так уединен,
Тогда поняла я не очень,
Зато догадалась, что он
Народной судьбой озабочен.
Уж не послужить мне стране,
Говаривал он все несвязней
И к детям моим и ко мне
Все больше питал неприязни.

Я просто не верю ушам.
Ты знаешь, какого мы мненья.
Твой Миндия, кажется нам,
Идет только с солнцем в сравненье.
Хотя б ты прибегла к божбе,
Не удостоверишь рассказа.
Не тот он, чтоб, плачась тебе,
Другим не открылся ни разу.
И что это, скажешь, за клад?
И что это вдруг за утрата?
И как это так невпопад,
Что дети и ты виноваты?
И как я поверить могу,
Чтоб руку на близких он поднял?

Без солнца мне жить, не солгу.
Мне памятно все, как сегодня.
Он руку простер на детей
И начал пенять нам с досадой:
Для вас и для ваших затей
Я делать пошел, что не надо.
Я стал дроворуб, зверолов,
Как будто убийство забава.
Зато я не слышу цветов
Оглохшей душою лукавой.
Я мудрость и мощь растерял,
Чтоб только живот ваш раз дулся.
На что мне мой меч, он вскричал
И им на меня замахнулся.
Три раза спасалась: едва
Меня не прикончил он пулей.
Спасибо, в нем жалость жива,
А то бы мы не протянули.

Тогда, значит, правда, кума,
Сгубила нас всех твоя жадность.
В военное время сама
Ты знаешь суда беспощадность.
Тебя мы живою сожжем.
Ты мужа на грех наводила,
А мы только им и живем,
Лишь Миндии держимся силой.

Скажи ты, вина моя где,
И взыскивай после сторицей.
Вина ли, что мужу в нужде
Советовала я трудиться?
Жениться тебя понесло,
Неси по семейству расходы.
Одно у нас, баб, ремесло,
Другое у вас, воеводы.
Про это б ему самому
Без жениных знать наставлений.
А сталось учить, не пойму,
Какое и тут преступленье.
Так в чем же вины существо,
Когда ты и в малости плевой
Не вор, и в ином ничего
Не делал другому дурного?
А чтоб за чужие грехи
Платить, не слыхала нигде я.
Не из-за домашней трухи
Был спор, а о чем поважнее.
Какую-то чуя беду,
Срывал он на нас всю немилость.
Мне тоже сегодня в бреду
Недоброе что-то приснилось.

Рассказывай, Мзия, и брось
Га дать о дурном сновиденье.
Господь не допустит авось
Народного уничтоженья.

Дурной это, Сандуа, сон,
Зловещий такой и особый,
Чуть сердце не вырвавший вон
И дрожью пронзивший утробу.
Мне снилось, что, падая вниз
С обрывов на долы и нивы,
Взбешенные воды неслись,
Как тяжко храпящие дивы.
Был так оглушителен гром,
Что думалось, будто от рева
Разверзлися горы кругом
И рушатся неба основы.
Ломались утесы; треща,
Обломки валились в ущелья,
И тучи сухого хряща,
Как залпы из ружей, гремели.
Твердь дегтя чернее была
И вся, как мятеж, бушевала.
И на землю с неба смола
Горящим дождем упадала.
Гул разбушевавшихся вод
Вспухал, приумноженный ливнем.
Везде попа дался народ.
Спасите! кричали. Мы гибнем!
Смотрю, а вода на волнах
Выносит доспехи и трупы.
Крошилися крепости в прах,
Трещали дома, как скорлупы.
"Нет плакальщиц. В самый бы раз.
Для важности, думаю, вящей".
Как будто еще до прикрас
В напасти такой настоящей!
И только подумала, вал
Смывает нас вместе с жилищем.
Всплывает, как плот, сеновал.
На нем мы спасения ищем.
И башня не пощажена.
Гляжу, где была она, гладко.
В Арагве, меж глыбами дна,
Вся каменная ее кладка.
Мне б крикнуть, а тут напади,
На грех, на меня онеменье.
Детей прижимаю к груди
И бога молю о спасенье.
Плыву я, детей берегу,
Их черным платком накрываю.
Я к берегу На берегу
Стена из людей неживая.
Толкают обратно к реке,
А лица у них ровно деготь.
При мертвом моем языке
Чем взять их и как их растрогать?
Я в реку, а сзади совет:
"Не свертывай прочь с подорожья.
Тянись за теченьем вослед".
Так волей положено божьей.
Вдруг вижу: волна из-за скал
Мужчину выносит на стрежень.
Узнал меня муж и сказал
А голос так тих был и нежен:
"Прости меня, Мзия. Со мной
Жила ты, попреками мучась.
Ты видишь, в беде я какой.
Знай, я заслужил эту участь.
Смотри за детьми, чтоб недуг
Иль горе их как не коснулось".
Каких натерпелась я мук,
Покамест в слезах не проснулась!