Марк Тарловский - Молчаливый полет

Нас воспитывали на вздоре,
В атмосфере глупых историй,
С детских лет нас учили врать
То про «Русь», то про «вражью рать»;
Нас водили смотреть спектакли,
Где при свете горящей пакли,
Как на скачках, как на пари,
Состязались богатыри;
Нам показывали в «Третьяковке»,
Как цари, мол, бывали ловки,
Умудряясь (любовь слепа)
Сыновьям кроить черепа.
Город-баба, город-шептуха —
Вот копилка русского «духа»,
Поднакапливавшая впрок
Сплетни сухаревских сорок.
Сорок ведер — в каждом бочонке;
Сорок градусов (дважды!) — в жженке;
Конский поезд купецких дрог,
Как мокрица, сороконог;
Каждый храм к своему подножью
Гнул прохожих, во славу божью;
Сорок на сорок… звон и дрожь…
«Бога славь, а мошны не трожь!»
В переулках Сорокосвятских,
В полосатых будках солдатских
Вспоминали говоруны
Гром «Отечественной» войны.
Над Москвой расстилался порох,
Белый ладан чадил в соборах,
И чеканились ордена
Бригадирам Бородина.
Сорок градусов Реомюра
Никакая не стерпит шкура,
Особливо — кожный покров
Европейских нежных полков…
Сорок тысяч голодных и слабых
Побирались на русских ухабах:
«Cher ami… Cher ami… Cher ami…»
«Шерамыжники, черт возьми! —
Сорок тысяч из полумильона —
Как мы нехристя съели-то, вона!»
Невредимо уйдя от грозы,
Пузо к пузу, лизались тузы.
Где фельдмаршалом — зимняя стужа
От заставы до Дорогобужа,
Где в бесхлебьи и в серии бед
Воплотился генералитет,
Где мороз — согласитесь, Кутузов! —
Понадежней военных союзов,
Там не трудно забить в барабан
И прослыть благодетелем стран.
Пригрозив Мономаховым бармам,
Бонапарт (по-тогдашнему «тать»)
Был освистан российским жандармом
(Что не всякий бы мог предсказать).
Но — актер, уходящий со сцены,
Где весь мир — его зрительный зал, —
Страха ражи, Кремлевские стены
Он под занавес миной взорвал.
Этот страх — только маленький страхик
В перспективе промчавшихся лет,
И сыграл свою партию трагик,
И простыл фейерверочный след.
Но на память о взрывчатой мине
И грозе, миновавшей госпол,
Для «анафем», «осанн» и «аминей»
Царь задумал строить оплот. —
От французской мины отпрянув
Пятерней золоченых бомб,
Этот храм — пятерых тиранов
Засвидетельствовал апломб.
Он, возвысившись именито,
Сотрясался в нутре порой, —
От Каляевского динамита,
От пальбы за советский строй.
Не шнура терпеливой сапы,
Не жестянки с криком «прими!»,
От которой гибли сатрапы
С кучерами и лошадьми, —
Динамитных пилюль отведав,
Золоченый, но горький храм,
На площадке Дворца Советов,
Как пилюля, ты лопнул сам!
Нас воспитывали на вздоре,
В атмосфере глупых историй…
Сказка — складка, а песня — быль
И пилюль золотая пыль.

В Москве, за ручьем Черторыем, ка —
нава, колдобина, выемка.
В Москве, за Неглинкой-рекой, ка —
менья дробит глиноройка.

Взрыхляйся с утра и до ночи, ну —
тро обращай в чревоточину,
Изверженным прахом пыли, ца —
рапай свой профиль, столица!

В грунту из пека и подзола кол —
дует подпочвенный колокол,
В трезвоне обеденных смен — ды —
ханье забытой легенды.

Не благовестящий ли Китеж ку —
рлычет сквозь круглую вытяжку?
Нет, рельсы, бегущие вниз Нью —
Йоркской подсказаны жизнью,

А почву грызущая трасса во —
рчит и грохочет внеклассово,
Вонзая в земное нутро ги —
гантские когти дороги.

_______________________________
Как лучше — в длину, поперек ли
Планетные резать пласты?..
Колодцы, они — как монокли:
В них — зоркость, но не широты.
Резнем-ка продольно — чтоб мокли
В раздвоенных руслах мосты,
Чтоб клады нашлись и о пёкле
Шептались гнилые кресты!

Жилось этой бабе, Москвище,
С поповьем ее и трупьем!
Не знал недостатка ты в пище,
Могильный ее глинозем,
Но, райской обители чище,
Под ней мы туннели пробьем —
И пусть себе дремлет кладбище
Над бдящим под ним фонарем.

Конечно, мы были бы рады,
Разрезав Москву пополам,
Найти в ее профиле клады,
Зарытые некогда там…
Алмазы, червонцы, лампады,
Пока не нашли вас, вы — хлам.
Но ждать Метрострою не надо:
Он — клад и зарок себе сам.

В деталях продольной картины
Речной не хватает волны:
Над рельсами — заросли тины
И медленные плывуны.
Там — глинистый берег стремнины,
Тут — кафельный выгиб стены,
И все-таки русла едины,
Хоть графики их не равны.

_____________________________
Ты короток, узок и шаток,
Подземной дороги зачаток.
Но, сверла в земные потемки
Вонзающий исподтишка,
О черный колодезь в подземке
Среди проводов-многохвосток,
Ты — червеобразный отросток,
Ты — жизни слепая кишка.

Приблизимся к первым ступеням,
Плащи из брезента наденем,
В земные архивы заглянем,
Застанем былое врасплох!
Подобно заботливым няням,
Опустят нас детские клети
В погонные метры столетий,
В слоеное тесто эпох.

Земного полна перегною,
Москва набухала квашнею,
Под сдобные вздохи и всхлипы
Века громоздя, как блины.
Так пучатся в море полипы,
Так ширится ветка коралла,
Так почва росла и сгорала
На черных дрожжах старины.

Всю эту слоистость и пестрядь
Нам надо теперь зареестрить,
По тысячелетьям и эрам
Расчислить их жизненный срок.
Вот, служащий миру примером,
Герой метростроевской шахты,
Взял бур ты с бухты-барахты
Их за год пронзил поперек.

Речным подражая бассейнам,
Довольные сходством семейным,
Секунды впадают в минуты,
Минуты впадают в часы,
И льются века-баламуты,
К безбрежности званные на дом,
Скопляясь барашковым стадом
У береговой полосы.

Вот — к дамам под возрастный полог
Бальзак проникает, психолог,
Вопросом: «а сколь они пылки
И скольких любили они?»
Вот — годы в древесном распилке
По кольцам сочли лесоводы…
Откройте ж, земные породы,
Что было в Москве искони.

___________________________________
Вот в первой, в свежайшей, прослойке
Мы видим свидетельства стройки,
Мы видим опилки железа
И стружки недавней поры;
В грунту поперечного среза —
Поверхностный мусор и щебень,
Но это — истории гребень
И гордость планетной коры.

Под мусором первого слоя
Мы видим в стволе «Метростроя»
Обрывок печатной бумаги
Со знаками «…Смольный…напря…»,
Пол-ленты с матросской фуражки,
Погон и остаток обоймы.
Не сами ль вошли в этот слой мы?
Он жив еще, слой октября!

Как жидкость в аптечной мензурке,
Как дутыш, игрушечно-юркий,
Влекомый по трубке магнитом,
С черты мы скользим на черту —
К щепе, к баррикадам, разбитым,
Когда «для спокойствия классов»
Свисток Держиморды Дубасов
Поднес к матершинному рту.

Вот крестик и бражная кружка.
Откуда, дружок и подружка?
Кто сделал вас этаким фаршем,
Начинкой в земном пироге?
Мы грунт удивленно шебаршим…
Вдруг — видим: Ходынское поле,
Подарки, и царь на престоле,
И кровь на его обшлаге.

Всё ниже мы…сырость и мрак там…
Уже изменившимся тактом
Стрекочет сверчок метронома,
И шире у гири размах…
Вот шпага. Нам шпага знакома:
Из рук Бонапартовых выпав,
Она, средь капели и всхлипов,
Ржавеет в песчаных ножнах.

Всё ниже мы в узкой закуте.
Мы — столб остывающей ртути.
Гудит пустота Торричелли
Вкруг наших подъемных бичов.
Мы видим гнилые качели,
То бишь не качели, а плаху,
Где, катом подъятый с размаху,
Деленный мигнул Пугачев.

Под плахой — опять-таки бревна,
А с ними — Петлица Петровна,
Тугая пеньковая девка,
Любимая дочка Петра.
Не вышла, стрельцы, ваша спевка:
Женил вас на этой он даме,
Вы влезли в нее головами
И дергались в ней до утра.

Смотрите: тут знак «середина»,
Тут рослый советский детина
Выкачивал воду вручную,
По пояс в ней стоя притом.
Дух города пеплом врачуя,
Тут некогда в жженой селитре
Дождем пролился Лже-Димитрий,
Рассеянный пушкой фантом.

Глядите, наземные гости:
Вот след Иоанновой злости. —
Один из шести Иоаннов
(Не Грозный, но вспыльчивый князь),
Над ханами духом воспрянув,
Порвал их письмо на сафьяне,
Басму, призывавшую к дани,
И тут она втоптана в грязь.

Проходка, она не бездонна.
В ней каждый засек — это тонна.
Столетие — в каждом засеке.
Тут время, пространство и вес,
Три средства, что словно в аптеке
Слились и разбиты на дозы,
Чтоб были обузданы грозы
В земных филиалах небес.

Мы — низко, и дно уже близко,
Н всё еще есть переписка
С веками — посредством оказий,
Путем бесконтрольных услуг.
Использовав древние связи
И почве доверясь как другу,
Так витязь прислал нам кольчугу,
Лопатой открытую вдруг.

Так жернов для дикого проса
От голого каменотеса
Пришел к нам в простой упаковке
Из обызвествившихся свай.
Так мамонт, бродяга неловкий,
Ребристый, как решка на гривне,
Уткнулся глаголицей бивней
В подземный советский трамвай.