Марк Тарловский - Молчаливый полет

Море ходит, Восток лежит,
И клокочет звездный прибой.
Купол башни расколот, как щит,
И чреват подзорной трубой.
…Вторя башне формой своей,
С полусферою наверху,
Цилиндрический мавзолей
Давит царственную труху.
Обратив любопытство в цель,
Время шло, и его стопа
Продавила здесь черную щель
От карниза и до пупа.
Время, стой! Чрез этот изъян
Звездочет и хмурый мертвец
Уподоблены двум друзьям,
Где у каждого свой дворец.
Что ж, обоих в дело втяни!
Гроб Тимура трубою вздыбь!
Море в гневе, Восток в тени,
Набегает звездная зыбь…

Что же видит первый из них?
Чем ты занят в своей щели?
«Я из горних неразберих
Выбираю простые нули;
Из космических доминант
Я слагаю кривые гамм
И придумываю имена
Открываем мной мирам;
Симеизский стипендиат,
Рву я небо и там, и сям,
Гордый поисками отплат
Воспитавшим меня вождям;
Неурочную зиждя зарю,
Небо новый приемлет вид —
И на Марксиус я смотрю
И на серию Ленинид;
Я расчерчиваю пути
Межпланетных ракет-поездов.
Море, чувствуй! Восток, свети!
Лейся в звезды, радиозов!»

Что же видит второй из них?
Чем ты занят под куполом «б»?
«Я храню молитвенный стих
На камнях моего дюрбэ.
Свой мой, треснувший пополам
На обсерваторный манер,
Обнаружил поблекший хлам,
Свалку истин, надежд и вер;
Вижу я чрез узкий разрез,
Что бесследно — рыдай, суннит! —
Саркофаг Магомета исчез
И над сушей уже не висит;
Вижу я, что благость Алла
Не колышется в звездной бадье.
Это видят под куполом “a”,
И под “г”, и под “д”, и под “е”.
Вот уносится в млечный поток
Распылившийся рай мусульман.
Плещет море, ярится Восток,
И сгущается звездный туман».

Задвигается сектор стальной.
Завтра, кажется, день выходной.
И в безвыходности упокоен
Прах тирана в зигзагах пробоин.
Правоверный проедет — вздохнет,
Пионер нам — про классовый гнет…
Две эпохи, два разных господства,
И случайное внешнее сходство.
Этой формы никто не отверг.
Небо любит свой сводчатый верх.
Этих звездных ночей панорама —
Как изнанка восточного храма.
Будет время — проткнем и ее,
Зоркой мысли вонзим острие,
Чтоб грядущий астроном ощупал
Заграничный надсолнечный купол.
От Полярной звезды до Луны
Снится щель мне огромной длины.
Сердце радо, и звезды Востока
Поднимаются с правого бока.

Мы наших рек не бережем —
Учета нет российским рекам,
Но за пустынным рубежом
Все воды взвешены узбеком.

В архив беспамятных морей
Не сдаст, не пустит свой поток он:
Дарье в арыках веселей,
Дарья впадет в пахту и в кокон.

На пальцах рук окончен счет,
Узбеки грамотны отныне,
И мудрость Ленина течет
По зацветающей пустыне.

Чтоб эту мудрость уберечь,
Бурлят сердечные арыки,
И льется сталинская речь
В Узбекистан многоязыкий.

Слова московских площадей
Перед мозаикой мечети
Пронзили музыкой своей
В пустынях выросшие дети.

Гортанно-песенная резь
И пионерская команда —
Лишь здесь возможна эта смесь,
Лишь здесь, под небом Самарканда!

Но шум базаров заглушен
И блекнут яростные краски
Для смуглых девушек и жен,
Одетых в саваны и маски.

Дурной закон их всех обрек,
Дурных законов им не надо,
Срок заточения истек
Для их смеющегося взгляда, —
И рвется к небу мотылек,
Пробивший кокон шелкопряда.

Около княжества тмутаракан
В поле Корчевы насыпан курган.
Призрачный холм, приблизительный конус
Полем пунктирным завлек далеко нас.
Долго мы шли с Митридатовых гор,
Шли и пришли и вошли в коридор:
Царство расчета? Республика формул? —
Бред, говорят, мол, мифический вздор, мол…
Сферы сосудов для тлеющих губ
Скудного склепа обставили куб;
Терпят, и служат, и стонут с натуги
Скрепы квадрата, решенного в круге;
Страшные кольца во тьме голубой
Плавно сужаются над головой;
В центре над ними смеется лазейка:
«Влезь-ка снаружи, проникни, посмей-ка!»
Ветер заглядывает в дыру,
Тлеет история на ветру;
В люк ее, — глаз различает легко мой, —
Сыплются годы рудой невесомой;
В каменной домне, — рисуется мне, —
Плавят их все на незримом огне;
В ломкую память и в книжные брусья
Кто их формует, решить не берусь я:
Плитами вечности, — знаю лишь я, —
Выстелен желоб для лет и литья.

Выйдемте в поле, чихнемте, и вот он —
Дымом, как проволокой, обмотан,
Дрожью исходит у Керченских вод
Металлургический черный завод!
Здесь настоящие высятся домны;
Нормы их выработки огромны;
План — и по плану следят мастера,
Чтобы рудой заполнялась дыра.
Служит железо нам, но не всегда ведь
Именно так его будем мы плавить.
Разве не дует нам техника в лоб?
Разве не сменим мы рысь на галоп?
Разве отдать не придется на лом нам
Части, притертые к нынешним домнам?
Вы, кто достигнет столь славных побед,
Вникните в мой неразумный совет:
Вымершим домнам придайте подобья
Древнекурганного холма-надгробья;
Кладом веков разложите в печи
Крючья, лопаты и кирпичи;
Глиной, как здесь, иль песком, как в Египте,
Чем вам понравится, тем и засыпьте,
И после смерти кладите туда
Лучших в Союзе героев труда,
Чтобы терпели и выли с натуги
Скрепы квадрата, решенного в круге,
Чтобы сужались во тьме гробовой
Плавные кольца над головой!

Бьют в железо. Поджигают срубы.
Голосят в серебряные трубы
И выпрядывают на врага
За коломенские округа.
Как пошла Коломна на разведку,
Ткнула в бок Рязанскую соседку,
Подсобила Суздальской сестре,
За Москву сгорела на костре.
Но очухалась и вновь окрепла,
Дивной птицей вознеслась из пепла,
Чтобы снова на приокском рву
Грудью стен оборонять Москву…
Плохо начал! — Ведь зальют же грязью!
Ведь пишу я летописной вязью!
Ведь не трудно рассмешить до слез,
Этим слогом пользуясь всерьез!
Он уже достаточно поношен:
Много лет его носил Волошин,
В нем ходил и Алексей Толстой.
Он был скроен в частной мастерской.
Бьют эстетов. Действуют в бригадах,
Борются в газетах и докладах,
И, самих себя опередив,
Презирают всякий рецидив.
Старина ни в чем недопустима. —
Русь? Татары? — Мимо! мимо! мимо! —
Останавливаться, как в кино,
Строго-настрого воспрещено.

Бьют к отвалу. В пене яму вырыв,
Винт забрызгивает пассажиров,
И бегут московские мосты
В пестрый край коломенской версты.
По указке штурманских методик
Голосит веселый пароходик,
И бегут от нас, как от врага,
Улепетывают берега.
Мы — туристы. Жадны мы и зорки.
Вот Коломенское на пригорке:
Здесь народ «тишайшему» царю
Дунул бунтом в самую ноздрю.
Здесь же, кровью белый храм зашлепав,
Поднимал Болотников холопов
И охотников до передряг
Собирал под самозванный стяг.
Едем дальше. Над поемным лугом
Бьет Коломна по бродячим стругам,
У ограды своего кремля
Останавливаться не веля.
А за нею — в сторону, к татарам —
Бьют в железо, трубным пышут жаром,
Соревнуясь накрест, напролом,
С Ленинградом, Тулой и Орлом.
Нас ведет туда подросток Маша,
Нам читает проводница наша
(Грамотная только первый год):
«Машин, но строительный завод…»

Было время. Мерли с голодухи.
Мать-история была не в духе,
И решила братская Казань
Взять последнюю с Коломны дань.
Но не дань былого лихоимства —
Дань рабочего гостеприимства:
Кровлю, хлеб и место у станков
Для бежавших с Волги степняков.
И потомки воина Мамая
В карнавалах Октября и Мая
Составляют здесь и посейчас
Шесть процентов шествующих масс.
Бьют по браку, по прорывам плана,
По ленце, гноящейся, как рана,
И растратчикам чужих минут
В черной кассе плату выдают.
Это смахивает на поминки.
Это плата — тризна по старинке,
Чтоб за гибель человеко-дней
Черный хлеб вкусил прогулодей.
Путь один — и русским и татарам,
И взялись коломенцы недаром,
По три смены, вечно наяву,
Лесом цифр оборонять Москву.
Бьют железо. Расширяют хоз. ст-во.
Производят средства производства,
Льют со стен расплавленную сталь,
А осаде — лютая печаль.