Евгений Клюев - Зелёная земля
что изнеженные руки об него я замарал!
И прижавши письма к сердцу я танцую до рассвета -
и ликующие крики издаю, что твой марал…
* * *Поверим на слово беспутному апрелю,
не расстающемуся со своей свирелью
до декабря, до января, до февраля…
а там до марта – чтоб опять гулять по склонам
в неувядающем плаще своём зелёном,
свистя в свирель и ничего не говоря.
Поверим на слово молчащему сурово
чужому Богу, охраняющему слово, -
чтобы тому случайно вдруг не убежать
куда-нибудь от разлюбезного предмета…
а я клянусь, что прекращаю делать это -
ловить слова и, заключая их в тетрадь,
бурчать: довольно-вам-гулять-по-белу-свету!
* * *Любовь умнее нас с тобой – и ей видней,
как объяснить «распоряжайся» и «владей»:
любовь сама ведёт людей по краю дней,
по краю дней сама ведёт своих людей.
Тебе не нужно знать об этом ничего,
силков бояться и глядеть по сторонам:
к тебе и мне привязан ангел бечевой,
и этот ангел – он не даст погибнуть нам.
Ты, если хочешь, понимай всё это так:
мы в безопасности, любовь нас бережёт -
своих избранников с печатью на устах,
легко ступивших на сыпучий бережок.
И если можешь, то не думай ни о чём,
когда земля почти уходит из-под ног,
а нет – подумай: тихий ангел над плечом
и чуть подальше – охраняющий нас Бог.
* * *Ничего я не ищу, не прошу -
по воде тупым пером я пишу
золотые да пустые слова,
а вода моя темна и крива.
И дрожат на той воде словеса,
но неграмотны твои небеса -
и, присматриваясь: «Что это тут?» -
всё читают, да никак не прочтут.
И тогда я говорю небесам:
я всю воду до конца искромсал,
я перо своё о волны сломал -
пробиваясь к самым главным словам.
Но неграмотны твои небеса,
хоть – на полчаса, на четверть часа
землю светом золотым осеня -
вроде как и понимают меня…
* * *Право дело, не стоит того эта явь,
чтоб забыться в ней хоть на полдня:
потому и скольжу я по улице вплавь -
там, где нет и не будет меня.
Я не здесь, говорю я, а здесь меня нет -
есть берет, есть пальто, но не я!
Окончательной бренности ласковый бред,
бред бездонности, небытия…
И качается мир на ветру, на плаву
и смещается за горизонт -
в область сна, сновиденья, а здесь, наяву,
только дождь остаётся и зонт.
Из дождя и зонта не построишь палат,
а построишь – так вряд ли навек,
ибо век твой летуч, ибо век твой крылат,
как привет, как намёк, как набег.
И опять, начиная с того же с нуля
этот день, этот сон, этот бред,
ты берёшься за шлейф своего Короля -
шлейф от платья, которого нет.
* * *На клочке, на салфетке, на пачке от сигарет
запишу впопыхах, что ночной набормочет бред,
пока будет бороться с кромешною темнотой
насекомый пустяк уайльдовской запятой.
Два прозрачных таких, два коротких таких крыла -
не то муха какая-такая… не то пчела,
не то есть запятая… не то, так сказать, не есть,
ибо завтра её ты уже не увидишь здесь.
И кивает копною спутанной мастерство,
да из этих пределов почти не видать его:
тут успеть бы за топотом двух каблучков пустых…
тут, по чести признаться, давно не до запятых!
Ан – висит над душой насекомый один пустяк
и звенит: дескать, тут у Вас, мой дорогой, всё не так, не так…
И летят каблучки – неуклюжему тексту вспять,
да напрасно: теперь их, видимо, не догнать!
…тоже глупость ещё – охотиться по ночам:
оставайся наутро с чем есть – со своим ничем,
со своей вперекрёст исчерченной немотой,
с пустяком насекомым уайльдовской запятой.
* * *Ходит в небе серебристый пароходик
и не виден, как его ни наблюдать:
что-то лишнее на свете происходит -
сверх событий обязательных и дат.
Как вернуться бы в рассеянность и дробность
дня прохожего, минующего дня,
где изюминка, иголочка, подробность
ускользала от тебя и от меня?
На подробность припадая и хромая,
день прошёл по людным лужам и истёк -
где звезда в большом ковше одна восьмая,
где сирени один пятый лепесток?
Не накладывались сущность и явленье
друг на друга – оставался миллиметр,
на линейке было лишнее деленье,
и всё время ошибался геометр.
А меж тем клубилось время и густело,
и потом, когда пора её пришла,
собралась из ничего и улетела
побирушкою, богачкою – душа.
* * *Моя милая вольная птица,
прежде чем целоваться при всех,
надо б как-нибудь договориться,
это будет любовь или грех?
Всё равно, кто правей, кто левее
и за кем – всё равно – перевес:
надо б выяснить, благословенья
иль прощенья просить у небес?
Мне-то – что? Я давно уже знаю,
как ответить на Страшном суде:
я вставал под зелёное знамя,
я молился зелёной звезде.
Это Вам, моя вольная птица,
наказанием звать благодать,
сомневаться, стыдиться, молиться,
улетать – и опять прилетать.
* * *Две бури встретились в окне
и погибают в поединке.
А мы весь вечер варим льдинки
с тобой на медленном огне.
Зачем? Затем, что жизнь мала,
затем, что непонятно небо,
затем, что разные дела
вокруг топорщатся нелепо,
и в ступке плещется вода,
и вечно бьёт баклуши время,
и – за бирюльками старея -
всё спорят счастье и беда,
что тут нарочно – что всерьёз,
что даром – что имеет цену,
и где тут блеск напрасных слёз,
а где – иголки в стоге сена…
И может ли пустяк в парче
и золоте ещё увлечь Вас,
когда малюсенькая вечность
на Вашем плачется плече?
* * *В захламленном прошлом… а впрочем, мы выбросим хлам:
посмотрим на небо – всё ближе оно, всё родней.
И, если ты хочешь, я выстрою маленький храм
на месте надежды, безвидной надежды моей.
Я выстрою храм – что-то вроде кормушки для птиц:
верёвочка, значит, дощечка… и весь разговор -
затем, чтоб однажды нам было с тобой где спастись
от всякой напасти, от всякого взгляда в упор.
На месте надежды, безвидной надежды моей -
наверно, последней надежды на этой земле -
я выстрою маленький храм на рабочем столе:
над сумраком всех моих грозных бумажных морей.
Я выстрою храм – ты узнаешь его без труда:
у самого синего моря, над бездною вод -
и, может быть, будешь сюда прилетать иногда
сушить свои крылышки после больших непогод.
* * *Меня преследует звонок -
Ваш: ниоткуда возникая
то в тонком, с ложечкой, стакане,
то рельс трамвайных поперёк,
то разрывается стеклом
почти над самой головою,
то – музыкой полуживою
в каком-то доме нежилом.
Меня преследует звонок,
беспечною своей стрелою
разящий всё напропалую
вокруг меня и между строк,
и держит ироничный рок
меня на золотистой нити
и говорит: «Пляши, дурак!» -
и я пляшу, да всё не впрок:
Вы никогда не позвоните.
* * *Как хочешь – так и буду говорить:
мне всё равно, каким далёким словом
пройтись по легкомысленным основам
неуловимейшего бытия!
А правда – не твоя и не моя,
она ничья, и влюблена в свободу,
и тянет через небо за собою
прямой и бесконечно светлый след.
Не знаю, объясню я или нет
тебе, что имена всегда излишни,
что светлый след – всё выше он и выше:
закинешь голову – бросает в шат,
что нам с тобою не принадлежат
ни улица, ни дом, ни день недели,
ни самые безумные идеи,
ни самые беспечные слова.
* * *Сочтя непогоду за благо -
вот повод остаться вдвоём! -
гуляет ночная собака
с хозяином, богом своим,
и в снежной колючей шипучке
она, огибаючи лёд,
на цыпочках и на цепочке
хозяина рядом ведёт.
Нисколько мы не замерзаем -
нам, дескать, и так ничего,
мой лучший на свете хозяин,
заснеженное божество!
Нисколько мы не одиноки:
меж нами струна поводка -
а что ещё нужно собаке,
тем паче что жизнь коротка?
Но тут ты внезапно зашторишь
окно – и исчезнешь из глаз:
ах, шторы годятся на то лишь,
чтоб вечно обманывать нас -
лишаючи всякого знака
невидимого бытия!
И только вздыхает собака,
ночная собака твоя.
* * *Далёкий путь у мыслей горьких
и много времени и сил.
Вот страшный год на двух восьмёрках
откуда-то приколесил.
Две вечности… куда как много!
Четыре ровные петли:
два чёрта, стало быть, два Бога
и по два – неба и земли.
А выбрать не из чего… где там!
Да как-то я и не готов:
управиться б с минувшим летом,
с букетом высохших цветов,
с четверостишьем – невесёлым
и ускользающим, как дым…
С одним невысказанным словом.
