Владимир Маяковский - Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Товарищи,
     позвольте
          без позы,
              без маски —
как старший товарищ,
          неглупый и чуткий,
поразговариваю с вами,
           товарищ Безыменский,
товарищ Светлов,
        товарищ Уткин.
Мы спорим,
      аж глотки просят лужения,
мы
      задыхаемся
       от эстрадных побед,
а у меня к вам, товарищи,
           деловое предложение:
давайте,
    устроим
        веселый обед!
Расстелим внизу
        комплименты ковровые,
если зуб на кого —
         отпилим зуб;
розданные
     Луначарским
           венки лавровые —
сложим
    в общий
        товарищеский суп.
Решим,
    что все
       по-своему правы.
Каждый поет
      по своему
           голоску!
Разрежем
     общую курицу славы
и каждому
     выдадим
         по равному куску.
Бросим
    друг другу
        шпильки подсовывать,
разведем
     изысканный
          словесный ажур.
А когда мне
      товарищи
          предоставят слово —
я это слово возьму
         и скажу:
— Я кажусь вам
        академиком
             с большим задом,
один, мол, я
      жрец
         поэзий непролазных.
А мне
   в действительности
            единственное надо —
чтоб больше поэтов
         хороших
             и разных.
Многие
    пользуются
         напосто́вской тряскою,
с тем
   чтоб себя
       обозвать получше.
— Мы, мол, единственные,
            мы пролетарские… —
А я, по-вашему, что —
          валютчик?
Я
    по существу
       мастеровой, братцы,
не люблю я
      этой
        философии ну́довой.
Засучу рукавчики:
        работать?
             драться?
Сделай одолжение,
         а ну́, давай!
Есть
  перед нами
       огромная работа —
каждому человеку
        нужное стихачество.
Давайте работать
        до седьмого пота
над поднятием количества,
            над улучшением качества.
Я меряю
    по коммуне
         стихов сорта,
в коммуну
     душа
        потому влюблена,
что коммуна,
      по-моему,
          огромная высота,
что коммуна,
      по-моему,
          глубочайшая глубина.
А в поэзии
     нет
       ни друзей,
            ни родных,
по протекции
       не свяжешь
            рифм лычки́.
Оставим
    распределение
             орденов и наградных,
бросим, товарищи,
         наклеивать ярлычки.
Не хочу
    похвастать
         мыслью новенькой,
но по-моему —
        утверждаю без авторской спеси —
коммуна —
      это место,
          где исчезнут чиновники
и где будет
     много
        стихов и песен.
Стоит
   изумиться
        рифмочек парой нам —
мы
     почитаем поэтика гением.
Одного
    называют
        красным Байроном,
другого —
     самым красным Гейнем.
Одного боюсь —
        за вас и сам, —
чтоб не обмелели
        наши души,
чтоб мы
    не возвели
         в коммунистический сан
плоскость раешников
          и ерунду частушек.
Мы духом одно,
       понимаете сами:
по линии сердца
        нет раздела.
Если
   вы не за нас,
        а мы
          не с вами,
то черта ль
     нам
       остается делать?
А если я
    вас
      когда-нибудь крою
и на вас
    замахивается
          перо-рука,
то я, как говорится,
         добыл это кровью,
я
   больше вашего
        рифмы строгал.
Товарищи,
     бросим
         замашки торгашьи
— моя, мол, поэзия —
          мой лабаз! —
всё, что я сделал,
        все это ваше —
рифмы,
   темы,
      дикция,
         бас!
Что может быть
       капризней славы
                 и пепельней?
В гроб, что ли,
       брать,
          когда умру?
Наплевать мне, товарищи,
            в высшей степени
на деньги,
     на славу
         и на прочую муру!
Чем нам
       делить
        поэтическую власть,
сгрудим
    нежность слов
           и слова-бичи,
и давайте
    без завистей
          и без фамилий
                  класть
в коммунову стройку
          слова-кирпичи.
Давайте,
    товарищи,
         шагать в ногу.
Нам не надо
      брюзжащего
           лысого парика!
А ругаться захочется —
           врагов много
по другую сторону
         красных баррикад.

Его прислали
       для проведенья режима.
Средних способностей.
          Средних лет.
В мыслях — планы.
         В сердце — решимость.
В кармане — перо
        и партбилет.
Ходит,
   распоряжается энергичным жестом.
Видно —
     занимается новая эра!
Сам совался в каждое место,
всех переглядел —
         от зава до курьера.
Внимательный
       к самым мельчайшим крохам,
вздувает
    сердечный пыл…
Но бьются
     слова,
        как об стену горохом,
об —
   канцелярские лбы.
А что канцелярии?
         Внимает мошенница!
Горите
    хоть солнца ярче, —
она
  уложит
      весь пыл в отношеньица,
в анкетку
     и в циркулярчик.
Бумажку
    встречать
         с отвращением нужно.
А лишь
      увлечешься ею, —
то через день
      голова заталмужена
в бумажную ахинею.
Перепишут всё
       и, канителью исходящей нитясь,
на доклады
     с папками идут:
— Подпишитесь тут!
         Да тут вот подмахнитесь!..
И вот тут, пожалуйста!..
          И тут!..
              И тут!.. —
Пыл
  в чернила уплыл
          без следа.
Пред
   в бумагу
       всосался, как клещ…
Среда —
это
  паршивая вещь!!
Глядел,
    лицом
       белее мела,
сквозь канцелярский мрак.
Катился пот,
      перо скрипело,
рука свелась
      и вновь корпела, —
но без конца
      громадой белой
росла
   гора бумаг.
Что угодно
     подписью подляпает,
и не разберясь:
       куда,
         зачем,
            кого?
Сосбтвенную
      тетушку
          назначит римским папою.
Сам себе
    подпишет
         смертный пригово̀р.
Совести
    партийной
         слабенькие писки
заглушает
     с днями
         исходящий груз.
Раскусил чиновник
         пафос переписки,
облизнулся,
      въелся
         и — вошел во вкус.
Где решимость?
       планы?
           и молодчество?
Собирает канцелярию,
          загривок мыля ей.
— Разузнать
      немедля
          имя-отчество!
Как
  такому
      посылать конверт
              с одной фамилией??! —
И опять
    несется
       мелким лайцем:
— Это так-то службу мы несем?!
Написали просто
        «прилагается»
и забыли написать
         «при сем»! —
В течение дня
страну наводня
потопом
    ненужной бумажности,
в машину
    живот
уложит —
     и вот
на дачу
    стремится в важности.
Пользы от него,
       что молока от черта,
что от пшенной каши —
           золотой руды.
Лишь растут
      подвалами
           отчеты,
вознося
    чернильные пуды.
Рой чиновников
        с недели на́ день
аннулирует
      октябрьский гром и лом,
и у многих
     даже
        проступают сзади
пуговицы
     дофевральские
            с орлом.
Поэт
   всегда
      и добр и галантен,
делиться выводом рад.
Во-первых:
     из каждого
          при известном таланте
может получиться
         бюрократ.
Вывод второй
       (из фельетонной водицы
вытекал не раз
       и не сто):
коммунист не птица,
         и незачем обзаводиться
ему
  бумажным хвостом.
Третий:
    поднять бы его за загривок
от бумажек,
      разостланных низом,
чтоб бумажки,
       подписанные
             прямо и криво,
не заслоняли
      ему
        коммунизм.