Сергей Бобров - Сборник: стихи и письма
Средства для такого издания (ежемесячного) нужны небольшие, и они у нас будут. Все мы очень надеемся на поддержку в приветственном смысле от «Мусагета» и от Вас, Борис Николаевич, в частности!
Мне помнится, Вы не раз говорили, что Вам было бы интересно и казалось бы ценным видеть воплощенными на бумаге импровизированные рефераты, читавшиеся у нас на ритмических собраниях. — Вот для них и ими будет жить наш журнал, если ему суждено когда-либо увидеть свет.
Кроме «ритма» и «ритмической» критики новых стихов, исследований о поэтах и т.д. и стихи сами просят своего журнала. «Остров» шел не по той дороге — никто не знал — о чем он? Стихам предполагается уделять около 1/4 каждого №. Да и нужно продолжить дело нашей «Антологии» — продолжать говорить, что стихи, хорошие стихи ценность представляют огромную, а то у нас скоро, кажется, вновь будут считать моветоном хорошие стихи писать.
Вот что я Вам хотел сообщить, Борис Николаевич, — страшно буду Вам благодарен, если Вы черкнете мне несколько строк, скажете, что Вы об этом прожекте думаете! Сам я — всего себя этому делу отдам, если оно не остановится в его теперешнем положении.
Как вам понравилась «Антология», Борис Николаевич? Мне думалось, почему-то, что она будет хуже, так что я ей был обрадован. Только тяжело мне: зачем там этот гаер Потемкин? Будь эти его стихи о теткином портрете в «Сатириконе», они были бы прекрасны, здесь же они лишь шокируют. Не хороши Сизов и Волошин. Стыдно мне очень за первое мое стихотворение!
Блока «То не ели, не тонкие ели...» и Ваши стихи, Борис Николаевич, по-моему, лучшие вещи в альманахе. Кузмин прекрасен, как всегда. Очень, очень утешил меня Сергей Соловьев. Какая простота — и как хорошо! Из молодых Клычков, Рубанович — оба прекрасны. Да много хорошего!
В «Речи» недавно была статья Сергея Городецкого об «Антологии» под названием «Праздник поэзии»{164}. Он очень хвалит Кузмина, Рубановича и Клычкова. Статьи этой я не видал — это все, что я о ней знаю — мне это рассказывал Кожебаткин, который тоже ее не читал.
По-моему, это так мило со стороны Городецкого! Да! — забыл — еще Волошина (?) и Вячеслава Иванова он очень хвалит.
Вот так и все. До свидания, Борис Николаевич! Напишите мне, хоть немного.
Ваш С.Бобров.
P.S. Простите, пожалуйста, пишу на каймах — совсем бумаги приличной нет!
Еще есть у меня к Вам, Борис Николаевич, одна просьба, которая, — боюсь, — Вам покажется смешной: не могли бы Вы мне подарить Вашу карточку фотографическую! В продаже есть Ваш портрет, но уж очень мало он Вас напоминает! Не сердитесь, ради Бога, Борис Николаевич, на меня за это!
С.Бобров.
15
22.Х.<1>912 <Москва>
Дорогой Борис Николаевич!
Через несколько дней Вы получите из «Мусагета» мою статью «О живописи современной»{165}. Она предложена мной для «Трудов и дней». В статье этой мной изложены довольно пространно причины, заставившие меня ее написать, и я не стану Вам их повторять. — Но, независимо от того, будет ли статья моя принята для «Тр<удов> и дн<ей>», мне было бы крайне интересно и нужно Ваше мнение о ней. Задача моя, как Вы сами увидите, была чрезвычайно сложная. И ниоткуда я ничего почерпнуть не мог.
Далее, Борис Николаевич, мне очень бы хотелось бы сказать кое-что о статье Вашей «Круг, линия и точка», которую не-- давно читали у Крахта{166}. Говорю «кое-что» потому, что могу сказать очень немногое; статья чрезвычайно сложная, часто приходилось напрягать свое внимание на отдельные фразы и сказать что-либо вообще — не могу. Когда она будет напечатана, ее можно будет разобрать на столе, — тогда другое дело.
Вот — о примере, которым Вы подтверждаете одно из главных своих положений (я думаю, «точных», ибо оно из стоящих в середине между «геометрическим» подходом и примером). Вы говорите о пирамиде и Венере Милосской. Мне кажется, пример Вы выбрали неудачный. Конечно, пирамида, в конце концов — только стереометрическое тело, это так; но (не странно ли?) оно имеет потомство, это «только тело», вся готика — его потомок и почти непосредственный (и примеров можно было бы привести много) и один из его потомков... Венера Милосская! Но не чистой крови, но по боковой линии!* У Венеры — где ее потомки — <нрзб>? — Венера всегда представляется точкой, от нее некуда идти. Потом: где у пирамиды символ, там у Венеры риторическая метафора. У пирамиды Вам нечего бояться; около Венеры Вас испугает мысль — а вдруг это — танагрэтка? Вы никогда не сможете пересказать, что говорит пирамида; о Венере Вам придется прибегнуть к лирике; чтобы спасти тему, Вы объявите себя творцом Символики личных переживаний, объявите Венеру венцом этой Символики и только так удастся Вам выгородить ее. Таким образом, Вам придется поступать совсем неправильно: придется Символику объявить детищем Символики личных переживаний (раз Вы признаете Венеру), а эту Символику объявить единой; отчасти, значит, придется лирику свою объявить Символикой. — Далее Вы говорите — «сфинкс — символ звериного прошлого». Почему так? Сфинкс — женщина с телом льва, лев был посвящен солнцу, разве солнце — звериное прошлое? О женщине долго говорить, но, в конце концов, разве она — звериное прошлое? А не божественная ли гармония сфинкс? — солнце и луна? Впрочем, может быть, я здесь несколько механичен.
Одно удивительное я вынес впечатление от Вашей статьи, собственно, от конца ее. Ясной и бесконечной славой пахнули на меня эти слова! Не геральдическим великолепием, о котором столь много говорят, нет (этих говорунов легко, конечно, поймать, слово «геральдическое» тут — «epitheton ornans»{168} и сильней!), но великою славой (не мог подобрать другого слова), которую хотелось бы почувствовать в пышных намеках Вилье де JIиль-Адана{169} и еще кое-где. В несказанной Вашей <статье> апофеоз блеска, блеск был еще нигде мной не замечаемый (так ясно), но — (дорогой Борис Николаевич, я ничего не утверждаю, я только спрашиваю) — не люциферически<й> ли? Помните, как Вы негативно определяли Символ в «Символизме»? — т.е. даже не Символ, а понятие о нем? Вы говорили, что он не Символ религиозный! (Символ можно ведь поставить рядом с Символом религии, разве он не символ.) Теперь Вы говорите: «теософия есть философия символизма». По отношению к «я» Символ есть вечнотворимое (к «я», становящемуся Логосом), на образе Логоса базируется теософия (значит, на образе образа «я»), но дальше Вы говорите, что, познавая, мы подымаем всякую форму и всякое содержание символическим путем. Но теософия утверждает это бытие реальным. Если мы не подменим просто слово реальный словом символический (есть же между ними разница!), то — Символ рождается от образа «я», теософия от образа образа «я»; Символ раскрывается в символизациях, он суть цепь символов, утверждаясь в себе, они наделяют себя своим бытием, теософия санкционирует это бытие — результат самоутверждения. Человек утверждает себя в природе, скажем, но «земля есть подножье ног Моих», а, следовательно, он утверждает себя в Божестве. Или: его пафос: «Как ты прекрасно (напр.), Божество!» Но утверждать себя в себе, утверждать как Ding an Sich{170} можно или символически, или реально, но тогда — люциферизм, бунт. И совсем не нужный. И далее: мои символы обладают реальным бытием, в них раскрывается Символ, значит, он от этого самоутверждения в себе зависит, а если так, то он тоже бунт.
Мне так хотелось бы <знать>, Борис Николаевич, что Вы об этих мыслях моих скажете! Может быть, я где-нибудь спутался, но я не знаю, где. Да я не могу совершенно верно это выяснить, но я приведу Вам одно мое стихотворение, где я высказал, как мог, что знаю и думаю о символизме; рассказывая, мне этого никогда так не выяснить. Мне очень стыдно, что затрудняю Вас такими длинными письмами, но если Вы поверите в его искренность, Вам будет понятно оно. Вот стихотворение.
ЗАВЕТ
Душа! вотще ты ожидала
В своей недремлющей молве,
Любовь холодная сияла
В ее нетленном торжестве, —
Но, опровергнув наши кущи —
Как некий тяжкий катаклизм,
Открыл нам берега и пущи
Благословенный символизм.
Всечасно изменяя лица
Над ярым грохотом зыбей,
Он орлии вперял зеницы,
Тать богоравный, Прометей!
Воздвигнулась над городами
Его единственная длань,
И длань его была как пламя,
Его таинственная дань.
Он, возлюбивший, возрастивший
Сердце беспечное мое,
Он, в смертной буре приютивший
Мое ночное бытие,
Он, неисповедимой тучей
Наш озаривший небосклон,
Он непокорный, он могучий
Он — жизнь, — любовь, — мечта и сон,
Над ясной старицей вселенной
Он сердце жаркое открыл
И огнекрылый, и блаженный,
Как оный вестник Гавриил!
Душа! ты дней печальных — слово,
Перегори в его огне,
И жадно трепета ночного
Вкуси — и встань в томящем дне!{171}
(«Воздвигнулась над городами» etc. — т.е., как осуждение. «Сердце» на первой стопе — хориямб{172} паузн<ой> формы «с»).
