Эдуард Асадов - Стихотворения о любви

Сижу за решеткой в темнице сырой…

Нет, в тюрьме я, конечно, вовек не сидел,

Полагая, пожалуй, не без резона,

Что сидеть за решеткой – всегда удел

Либо тех, кто за истину потерпел,

Либо тех, кто, напротив, попрал законы.

Только жизнь – это жизнь. И святой наив

Разлетается, словно туман под ветром:

Я – в солдатской шинели. Я весь – порыв!

Я шагаю сквозь дымные километры.

Цель прекрасна! Но доля порой горька,

Ибо в армии вечно свои порядки

И права у солдата не выше пятки,

А точней, командирского каблука.

Ведь солдат – что комар в кулаке командира!

Его можно легко в порошок стереть,

Наказать, преспокойно послать на смерть

И надолго отрезать порой от мира.

Но отслужит солдат и придет домой.

И бесправью конец! Ни обид, ни начальства!

Если сам он себе не отыщет рабства,

А пойдет независимой в жизнь стезей!

Вот и я, возвратившись с войны когда-то,

Твердо выбрал прямой и свободный путь,

Никакой меня бурею не согнуть!

Я – упрям. И в права свои верю свято!

Но когда я в любовь распахнул окно,

Мне пришлось, как на мине, на ней взорваться:

Ибо так мне уж, видимо, суждено

Верить там, где мне надо бы сомневаться.

Есть закон: чем подлее на свете зло,

Тем пестрей оно любит всегда рядиться,

Тихим ангелом утро в мой дом вошло,

Чтоб затем (ну за что мне вот так везло!)

В превосходного дьявола превратиться!

Да, жену мне тогда подарил Господь,

Только вот за какие грехи, не знаю,

Где бесчувственно сердце, распутна плоть

И душа лицемерная и пустая.

И гуляла она, и болталась она

Где угодно и, боже мой, с кем угодно!

Возвращалась прокурена и хмельна,

Но зато независима и свободна.

И, чем больше швыряла она вранья

И встречалась со всякою шелухою,

Тем отчаянней билась за то, чтоб я

Был отрезан от мира глухой стеною.

А зачем? А чтоб жил в беспросветной лжи,

Чтобы рвал и здоровье, и душу в клочья,

И работал как лошадь и днем, и ночью

На курорты, наряды и кутежи!

Я молчал. Может, где-то был убежден,

Что воздается судьбой мне за тяжесть груза,

Иль затем, может статься, что был влюблен

В светлый образ, украсивший небосклон

И носивший прекрасное имя: Муза!

Но отдушина все же порой была:

В Доме творчества, там, где я в песню рвался,

Там, где Муза с улыбкой меня ждала,

Где я жил и писал вдалеке от зла

И где так интересно с людьми встречался!

Но едва возвращался я вновь домой,

Как кидались навстречу скандалы дома,

И опять от знакомых и незнакомых

Был отрезан я, словно глухой стеной…

Но друзья (нет, не сгинула красота!)

Не смирялись, стучась в эти злые стены,

А всех громче всегда возмущалась та,

Что стихи мои людям несла со сцены.

– Нет! – она восклицала, – ну как же так?!

Я – артистка. Бываю буквально всюду,

И везде тебя любят. Я лгать не буду!

Ты же заперт от мира, как злейший враг! —

И, смутясь, добавляла: – Когда б, любя,

Нас связала судьба, то, хитрить не буду,

Я бы шла, все преграды твои рубя,

Чтобы жизнь клокотала вокруг тебя

И чтоб люди общались с тобой повсюду! —

И Судьбу, видно, тронула эта речь,

И, чтоб кончились беды и все разлуки,

Повелела она мое зло отсечь

И затем, вместо наших нелегких встреч,

Навсегда нам сплела и сердца, и руки.

Я не знаю, на радость или беду

Я кидал в восхищенье за словом слово:

– Люди! Здравствуйте! Славьте мою звезду!

Я покончил с бесправьем, я к вам иду!

Ибо ныне я стал человеком снова!

Да, две жизни, два образа – день и ночь:

Там – сплошные распутства, здесь —

вроде нежность,

Там – обманы, здесь – правда и откровенность.

Значит, прочь все сомненья и беды прочь!

Вот уж мчит по сердцам высочайший ток!

Но попробуй понять даже лучших женщин!

Есть забот океан и любви поток,

Только вот про общенье с людьми – молчок…

Да и слов о свободе все меньше… меньше…

Даже мизер: былая тропа моя

В подмосковный Дом творчества, труд, общенье,

Получили суровое запрещенье:

– Для чего тебе мир, если рядом я?!

Да, конечно, великая вещь – семья!

Но припомни Людовика, дорогая,

Что сказал: – Государство-де – это я!

– Он король, а в России свои края.

И довольно. Я диспут наш прекращаю! —

Вот и все. Но вопрос вырастает вновь:

Ты за счастье, и я всей душой за счастье,

Только будет ли истинною любовь,

Если кто-то стремится к верховной власти?

Если кто-то, все споры разя мечом,

Верит только в свое «золотое слово»?

И, уверен в себе и уме своем,

Пусть любя, но священным горя огнем,

Просто жаждет держать под замком другого?!

Но ведь вроде есть главное: жить бы и жить бы!

Кто же пишет за нас этот злой устав?

Неужели ж хорошее слово – женитьба

Равнозначно понятью «лишенье прав»?

Люди, люди! Родные мои, хорошие!

Мы же веруем в счастье, а не в тоску!

Почему же тогда вот такою ношею

Мы любимых сгибаем порой в дугу?!

Совместима ль, скажите, любовь с неверьем?!

Нету веры? Не надо тогда и лгать!

Ну, а если действительно есть доверие,

То зачем же нам душу друг другу рвать?!

Надо вырваться нам, наконец, из круга,

Где томится то радость, то снова зло,

Ну неужто нельзя нам понять друг друга

Без конфликтов: доверчиво и светло?!

1994

Она уснула на плече моем

И, чуть вздыхая, как ребенок дышит,

И, вешним заколдованная сном,

Ни чувств, ни слов моих уже не слышит…

И среди этой лунной тишины,

Где свет и мрак друг в друге растворяются,

Какие снятся ей сегодня сны,

Чему она так славно улыбается?

А кто сейчас приходит к ней во сне?

Я знаю. Ибо я умен и зорок!

Улыбки эти безусловно – мне,

Ведь я любим и непременно дорог!

Сквозь молодость и зрелость столько лет

Идем мы рядом, устали не зная,

Встречая бури радостей и бед

И в трудный час друг друга выручая.

Но мудрая и добрая луна

Вдруг рассмеялась: «Чур, не обижаться!

Ты прав, конечно, но она – жена,

Пусть милая, а все-таки жена,

А им мужья, как правило, не снятся!

На свете часто все наоборот:

Ты – муж прекрасный! Глупо сомневаться!

Но вот скажи мне: ты запретный плод?

Нет, я серьезно: ты запретный плод?

Ах, нет? Тогда не стоит волноваться!

Муж существует в доме для того,

Чтобы нести обязанность любую.

Он нужен для того и для сего,

Короче, абсолютно для всего,

Но только не для ласк и поцелуя…

А если сам захочешь навещать

Вдруг чьи-то сны под звездным небосводом,

То должен тоже непременно стать,

Хоть в прошлом, хоть теперь, но только стать

Вот этим самым «запрещенным плодом».

Она уснула на плече моем,

Неслышно ночь под потолком сгущается…

Любимая моя, согрета сном,

Совсем по-детски тихо улыбается…

Лезть к ближним в мысли люди не должны,

И споры ничего не достигают.

Ну что ж, пускай средь вешней тишины

Ей сладко снятся лишь такие сны,

Что дорогое что-то воскрешают…

И если мне никак не суждено

Быть тем, кто снится в дымке восхищений

Иль в тайне острых головокружений,

Я снов чужих не трону все равно!

И я ревнивых игл не устрашусь,

Ведь может статься, озарен судьбою,

Я все равно когда-нибудь явлюсь,

Вот именно, возьму да и приснюсь

Душе, готовой восхищаться мною…

Пусть сны любимой остро-хороши,

Однако может все-таки случиться,

Что ведь и я не олух из глуши

И в песне чьей-то трепетной души

Могу и я торжественно явиться!

1995

Все жаждут любви. Только как понять

Порой в ней нелепейшие различья:

Там чувства застыли от безразличья,

А тут за плевок могут жизнь отдать?!

Какой-нибудь старый распутный чин

Цинично с амурами лезет к молодости,

А молодость, часто без капли гордости,

Доверчиво стелется перед ним.

А здесь вдруг начальница, щуря взгляд

И сея улыбочки сквозь одышку —

Толста: не поймешь где перед, где зад? —

На лирику тянет почти мальчишку…

Распутную старость легко понять:

Ей нужно «свежатинки», как салата.

Но молодость – та, что всегда крылата,

Вот ей-то зачем этот смрад глотать?!

А там, где и сверстники. Что с того?!

Вы – молоды. Счастливы. Вот богатство!

Так нет же! Бог ведает, отчего

Один превращается в божество,

Другой чуть не сам заползает в рабство.

Какую ж дорогу в любви избрать?

Кого утверждать и к чему стремиться?

Конечно, неплохо рабу обнять,

Но сколько же счастья способна дать

Любимая, избранная царицей!

1995

Россия без каждого из нас обойтись может. Но никто из нас не может обойтись без России.