Марина Хлебникова - Проверка слуха

Будто жизнь чужую проживаю,
будто впереди ещё рожденье —
укушу свой палец — нет, живая!
У зеркал застыну — привиденье…

Пахнет вечер ладанно и густо,
певчий дрозд кого-то отпевает…
У зеркал застыну — пусто, пусто…
Укушу свой палец — нет, живая.

Скука электрических каминов
выгнала живой огонь из дома…
От меня осталась половина:
«сапиенс» остался — умер «гомо».

Господине мой, князь!
Лодку губит не море, но ветры.
Путь к концу не длинней миллиметра,
если с прошлым утрачена связь,
если ветер срывает с окон
занавески и хлопает дверью,
выдувая из окон закон,
поселяя законно потери.
Мы не помним, кого нам винить,
и с которых смотреть колоколен…
Господине мой, князе, доколе
в узелках будет рваная нить?
Равновесье на узком ноже,
сто лукавств между правдой и былью…
Мы себя потеряли уже,
и того, кто найдёт, позабыли.

Лежу на диване лицом к стене.
Лежу уже двадцать лет
или двести,
но мне
не становится легче.
Свет
пробивается в щель под дверью,
наверное, вечер…
Плевать,
я не читаю газет
и не верю
болтовне
телефакиров.
Я жую бутерброд с сыром
и думаю о войне:
на ней не убили отца — по малолетству,
а деда — по 58-10,
зато убили меня,
родив аллергию на солнечный свет,
на бесцельность движений,
на «зоо»,
на «витали»,
на тех, кто выдавал,
и тех, кого выдали,
на правду,
поскольку она «полу»,
а следовательно, ложь:
«Стране не хватает
отечественного бейсбола
и фабрик по выделке кож»,
как будто всего остального вдоволь!
У нас самые счастливые в мире вдовы,
а сиротство
не боль, но благо…
Из лимфатических рек
выбираюсь на острова
АРХИПЕЛАГА,
чтоб задохнуться
от трупной вони
ОСТа
(Бросьте!
Это же не у нас!)
Плевать.
Есть мочёная розга,
а всё остальное —
просто подмочено,
даже мой бутерброд с сыром,
коий я ем,
отвернувшись к стене,
рассматривая клопиные дыры
и думая о войне,
на которой…

Когда-нибудь, пройдя и Крым, и Рым,
по трещинкам судьбу сложу в ладони…
…На улице жгут листья. Тёплый дым
В осеннем небе гасится и тонет.
И город вьётся тысячью дымков —
Как будто в мир иной перелетая,
Душа земной оставила альков
И лёгкий дым по улицам сметает…
…Когда-нибудь, за день до холодов,
сгребу листву руками без перчаток,
и в разнобойных контурах листов
своей ладони встречу отпечаток,
и обращусь в отечественный дым,
и отлечу, не спрашивая визы…
Налево будет Крым, направо — Рым,
и оба вместе — позади и снизу…

Руки в тёплых карманах,
ноги в тёплом — на «манке»,
я иду по Басманной,
я иду по Лубянке,

по лубку на Арбате,
по кабацкому гною,
по ментовке, палате,
по лужайке весною,

по коричневым лужам,
по домов отраженьям —
и никто мне не нужен,
и плевать на служенье…

Не прибьюсь — так отчалю!
Не по нервам — по коже…
Ничего не печалит…
Ничего не тревожит…

Это кажется только,
что завтра — не то, что вчера…
Я проснулась, когда
до конца этот сон отыграла:
дева ела с ножа,
кавалеры под звуки хорала
обрывали с неё кружева,
и дыра
на корсаже
светилась весёлым и вечным —
запусти в неё руку по локоть
и вытащишь плод…
Дева ела с ножа,
каждый атом был считан и мечен,
и в зеркальном полу
отражался серебряный свод…
Дева ела с ножа,
кавалеры трясли париками,
было заполночь, значит,
у Воланда пили вино,
брёл безумный Ван Гог,
от висков отрывая руками,
надоевшие уши,
которых узреть не дано…
Дева ела с ножа,
сок стекал по хрустальному жалу,
капал на пол, и сразу
на камне вскипал адонис…
Было заполночь там,
где секундная стрелка держала
острый нос на Канопус,
а может, на что-нибудь близ…
И в ночных кабаках
растекалась медузообразно
прихотливая плоть,
бесполезно сливаясь в ничто,
и бродил по ножу
в ожиданьи последнего спазма
обречённый поэт,
не согревший дыханьем пальто…
…Я проснулась, когда
Космос встал на дыбы, и процокал
на печальном осле
грустнооко следя,
как срывается бешенный сокол
с хилой кисти того,
кто Христу при рожденьи налгал…
Я проснулась, когда
стало ясно, что зыбкое утро
обжимает мой дом,
как вода ненадёжный ковчег…
Дева ела с ножа…
Лодка двигалась странно и утло…
И на вёслах дремал
обречённый на жизнь
человек.

Версификатор,
пиши верлибры,
если хочешь знать свои истинные размеры.
Рифма — красивая полумера,
облекающая негодную мыслишку
в пристойную форму:
— Как тебе?
— Норма!
Версификатор,
в рифмованной зауми,
в метаметафорах и метаметаболах
заставь разобраться ребёнка,
и если он не заплачет
и не постареет на твоих глазах,
считай себя поздним Пикассо…

В поэзии всё беззаконно —
не потому, а вопреки —
неясный шорох, блик оконный
меняет медный бой строки,
и пахнет свет, и вьётся случай,
и по стволу струится плющ,
и ствол — как суть — листам созвучий
тождественен и равносущ.
И мир, подвластный звёздной гамме,
послушный трепетной струне,
стоит обеими ногами
на золотом её звене!..

Слепым резцом выводится узор
Судьбы,
               и провалясь под половицу,
Копейка свой придуманный позор
Медяшки,
             стертой пальцами блудницы,
Таит от глаз, не ведая пока,
Что через век
                     подпольного мытарства
Её на бархат вынесет рука —
Как медный грош
                    эпохи смутных царствий.

Харон–перевозчик!
Мне можно с тобой ненадолго?
Я только
Приглажу
Неистовый локон
Блока
И — мигом обратно.
Харон–перевозчик!
Мне можно с тобой ненадолго?
Я только
Подложу непочатую пачку бумаги
Марине
Под локоть в Елабуге
И — мигом обратно.
Харон–перевозчик!
Мне можно с тобой ненадолго?
Я только
Ворвусь легкокрылой гетерой
В полумрак «Англетера»
И — мигом обратно.
Харон–перевозчик,
Ну, что ты молчишь,
Вынимая весло из уключин?
Думаешь, лучше
Всю жизнь просидеть у Стикса,
Стиснув в ладонях череп,
Умирая от мысли, что чем-то
Не помог
И даже не простился?..

Мы — зверьё… Нас сгоняет голод,
он сильнее обид и стали.
Мы живём по законам стаи,
вожакам подставляя горло.

Называемся волчьей голью,
щерим пасть на щенков и самок,
потому что сегодня сами
вожакам подставляли горло…

И впиваясь в траву когтями,
плавим землю звериной злобой,
потому что под костью лобной
что-то помнит, щемит и тянет…

Помним: голод не любит гордых,
но мороженый кус пластая,
к Гончим Псам задираем морды
и хрипим: «До тепла нам стая…»

Полдыханья от гнева
до хлева,
полдыханья от храма
до срама…
Как его называла мама —
Владик
или Сёва?..
Всеволод сын Эмиля…
Макинтош изобрёл резину,
а присяжные говорят — невинен,
неподсуден,
поскольку не знал,
что кто-то изобретёт шланг
или резиновую дубину…
Как не знали и те, что били
Всеволода сына Эмиля…
Почему?!
ПО ЧЕМУ?
По старческим рёбрам,
по ногам желто–красно–синим
(как всегда, чтоб спасти Россию!)…
Полдыханья от слова
до рёва…
Непосильно…
На-крови-ли
взошли посевы —
крест решеток: не рампа — рама…
Как его называла мама —
Владик или Сёва?..
Всеволод сын Эмиля…
Опускайте занавес.
Всё.
Убили.