Владислав Шленгель - Крик в ночи. Восстание в Варшавском гетто и стихи Владислава Шленгеля

Эх, мне бы паспорт Уругвая,
Ведь до чего прекрасный край!
Как хорошо быть гражданином
Страны, чье имя Уругвай…

Эх, мне бы паспорт Парагвая,
Богат и волен этот край.
Как хорошо быть гражданином
Страны, чье имя Парагвай…

Эх, мне бы паспорт Коста-Рики,
Смарагд небес и вечный май…
Как сладостно бывает вспомнить
Коста-риканский милый край!

Эх, мне бы боливийский паспорт.
Душистых сосен дивный край…
Прошу, Боливия, гражданство,
Как двум моим знакомым, дай!

Эх, мне бы паспорт Гондураса
(То не страна — восточный рай!)
Приятно иногда признаться:
Мол, Гондурас — родной мой край.

Боливия, ну дай мне паспорт!
И Гондурас, и Парагвай.
Чтоб мог я преспокойно жить в Варшаве,
Ведь это самый дивный край!

Снег напористый, колкий, лютый
Шерстью ворот мне оторочил,
На пустой мостовой столкнулись —
Он — солдат, я — еврей-рабочий.

Я бездомный и ты бездомный,
Время камнем бьет наши жизни,
Страшно, сколько нас разделяет,
Только снег этой ночью сблизил…

Вот ты мне преградил дорогу,
Хоть и сам себе не хозяин.
Кто из нас другого неволит?
Кто-то третий нас держит явно.

Твой мундир прекрасен, не спорю.
Мне с тобой никак не сровняться,
Впрочем, снег нас объединяет,
Я — еврей, ты — солдат прекрасный.

Снег окутывает обоих
Белизной своей безмятежной.
Сквозь нее в полумраке видно,
Как рассвет вдалеке забрезжил.

Слушай, что нам с тобой здесь делать?
Для чего? Кому это нужно?
Снег валит, расстанемся, друг мой,
По домам разойдемся… Ну же…

Ой потеха, господа!
Я давлюсь от смеха, господа!
Вы послушайте, что случилось:
Мне газету сунули утром.
А сегодня Прима Априлис —
Время шуток… Готов я к шуткам!
И статьи безумием брызжут,
Заголовки чушью блистают,
Но сегодня все эти шутки
Совершенно не удивляют!
Дуче с фюрером, порвав соглашенье,
Всему миру принесут утешенье,
Больные просят сделать им больно,
Солдаты в плен идут добровольно,
Народы захватчикам покоряются
И карта Европы снова меняется.
Вновь земля под ногами еврея дрожит:
Он едва здесь обжился и — прочь бежит.
От стальных пилюль из города Эссен
У немцев нет ничего zu essen.
Людских законов можно не слушаться,
Рубежи горят и заставы рушатся…
Я весь этот бред прочитал спокойно.
Ведь праздник! Гневаться недостойно!
Но вдруг… огорчился страшно я:
Газета была вчерашняя!

Я видел сегодня Януша Корчака,
Его с детьми последнее шествие,
Они шли как на прогулку в субботу
И выглядели торжественно.

Дети в святочных фартучках,
Пока еще чистеньких, не рваных,
Детдомовцы шли рядами по городу
Мимо людей, сидящих в капканах.

Город с перепуганным лицом
Был набит нагими и сирыми…
Дома глядели пустыми окнами,
Мертвыми дырами.

Вдруг раздался птицы бездомной крик
Как надгробное пение,
Равнодушно разъезжали на рикшах
Хозяева положения.

Чей-то топот, потом скрип, и — тихо,
Кто-то на лету бормотал поспешно
Перепуганная, немая молитва
Вошла в костел на улице Лежно.

Они шли рядами, по пять человек
Не баловались, соблюдали порядок.
Одетым в синее полицейским
За этих сирот никто не предлагал взяток.

Никто не врывался на Умшлагплац,
Никто у Шмерлинга с просьбами не терся,
Никто не собирал фамильные часы,
Чтобы отдать их пьяным литовцам.

Януш Корчак шел с высоко поднятой головой —
Непокрытой — и без страха в глазах,
Один малыш держался за его карман,
И еще двоих он нес на руках.

Кто-то подбежал, сжимая записку
И заверещал, сам не свой:
— Вот бумага от Брандта, пане, возвращайтесь,
Но Корчак молча покачал головой.

Он даже не пытался ничего объяснить
Тем, кто такие новости от немцев приносит.
Как растолковать этим бездушным лбам,
Что он этих детей никогда не бросит…

Столько лет… он этой дорогой упрямо шел,
Чтоб в детских руках светило солнце.
Разве можно бросить их теперь?
Ни за что… Он с ними до конца остается…

А потом он подумал про короля Матиуша —
Его от такого же горя уберегла судьба.
Король Матиуш на острове среди дикарей
Точно так же вел бы себя.

Дети заходили в вагоны
Как будто ехали отмечать Лаг Бомер[5].
А один пацан с геройским лицом
Чувствовал себя как Хашомер[6].

Я подумал в эту обычную минуту —
Для Европы уже ничто не имеет цены.
И вот Корчаком в нашу историю
Славнейшие строки внесены.

На этой войне еврейской, позорной,
Среди бесстыдства, хаоса и смятения,
В этой повальной борьбе за жизнь,
Среди предательства, взяток, разложения.

На этом фронте, где смерть бесславна,
В этой кошмарной пляске среди ночи
Стоял одинокий гордый солдат
Защитник сирот — Януш Корчак.

Вы слышите, соседи с той стороны,
Наблюдающие за нами из-за ограды?
Януш Корчак умер ради того,
Чтоб у нас был свой Вестерплатте[7].

Героям — поэмы, оды!
Потомки в речах похвалят их!
Им — золотые буквы,
Им — мраморный памятник.

Погибшим воинам — кресты!
Отважным бойцам — медали!
Их муки увековечат
В граните, бронзе и стали!

Про храбрых сложат легенды,
В веках прославят их,
Миф застынет и превратится
В ПАМЯТНИК.

Но кто вам расскажет, потомки,
Без красивых легенд
О той, которую взяли, убили,
И теперь ее нет…

Была она доброй? Не очень —
Скандалисткой слыла,
Хлопала дверью, ворчала,
Но — была.

Красавица? Красотой не блистала
даже когда цвела.
Умна? Ну, не дура, скажем.
И все ж… была.

Вот так — была, а потом пропала.
И во всех углах так недобро стало.
Сразу ясно — была, а потом не стало.

Боже, ну и жилище!
Даже ДОМОМ назвать нельзя.
(приехали из провинции)

Муж целый день в мастерских
Сын где-то пропадает,
Она подолгу не убиралась —
трудно (воду внизу брала).
Но вещи просто так не валялись,
И даже часы улыбались,
И она была.
Была.

И что же? Был человек? Неважно!
Статистике до нее нет дела —
Для мира, Европы — она пылинка,
Неважно, чего она там хотела!
Но когда ты к двери ее был уже близко,
Ручку крутил, в квартиру входил —
То сразу же ощущал, как веяло
Горячим супом, и от полотенца белого
Какая-то теплота плыла.
Так что…

       она была.

И ее увели.
Пошла без скандала.
От плиты забрали.
Не до супа было.
Приказали, пошла и теперь ее нет —
убили.

…Муж вернется из мастерских,
Тяжело на стул рухнет,
На колени уронит руки
И вокруг обернется.

Огонь в печи не горит,
На полу полотенце,
На столе тарелка — вокруг все грязно.
Не встает. Откидывается. Думает:
Ужасно.

       Ее нет.

Он поест супа с хлебом
Фабричных — чужих и жалких
И вдруг увидит —

       на полке…

Ее остывший и мертвый чайник.

Он не пойдет в мастерские
Сын голодный домой вернется
На незастланную кровать
В башмаках заберется —

Будет лежать. Не отвлечься.
Не заснуть, хоть убей.

Вон там — мамкин остывший
ч а й н и к

       ПАМЯТНИК ЕЙ.