Владислав Шленгель - Крик в ночи. Восстание в Варшавском гетто и стихи Владислава Шленгеля

Эти стихи написаны
между первым и вторым восстаниями,
В последние дни смертельной агонии
Крупнейшей еврейской общины в Европе
В июле — сентябре 1942,
Я посвящаю их людям, на которых мог положиться
В годину вихря и абсолютного хаоса.
Тем немногим, которые знали в круговороте событий,
В пляске случая, смерти и покровительства
Что не только семья… не только
Связи… не только деньги…
Но должны быть сохранены и те немногие,
Последние из могикан, чей капитал и чье оружие
Состояли исключительно в слове,
Те, до кого доходит мой крик…

       Мой крик…

              в ночи…

Спокойно брели к вагонам,
Как будто им все противно,
По-песьи смотрела охране в глаза
Скотина.
Красивые офицеры
Шипят, мол, нервы в порядке,
Но копошится стадо.
И лишь для разрядки
Хлыстом по мордасам
Надо!
Толпа на землю осела
Прежде, чем втечь в вагоны —
Падали слезы с кровью в песчаный грунт.
А «господа»
на трупы
от нечего делать бросали
картонные пачки
«Warum sind Juno rund»[3].
Потом, в усыпленном Штиммунгом городе
Они, как гиены, в рассветный туман слегли,
А загнанный скот проснулся
И обнажил клыки…
На улице Милой раздался хлопок.
Жандарм, стоявший на карауле,
Сперва понять ничего не мог:
Пощупал руку с дырой от пули.
Не верил:
Здесь что-то не так.
Все ведь шло так гладко и просто —
Из добрых чувств, по протекции
Вернули сюда с Восточного фронта
(Вот были деньки прекрасные!)
Побыл в Варшаве…
Скотину гонял на транспорте…
Был призван к мытью хлевов…
И вдруг…
На улице Милой — КРОВЬ…
Жандарм от ворот отпрянул,
Крича: «Меня подстрелили!»
Но тут залаяли браунинги
На Низкой,
Дикой,
Павлиньей.
На стертых ступенях
Где старую мать
Возили за патлы,
Эсэсовец Хандке
Странно пузатый,
Как будто смерть застряла в кишках,
Как будто костью стал в горле бунт
Кровавой слюной нахаркал
В картонную пачку —
«Juno sind rund».
В пыли золотые погоны,
Все вывернуто, измято,
Солдат в голубой униформе
Лежит на грязных ступенях
Еврейской Павлиньей улицы,
Не видя, как
У Шульца и Тоббенса
Пули в веселой пляске резвятся:
БУНТ МЯСА!
БУНТ МЯСА!
БУНТ МЯСА!
Мясо швыряет гранаты из окон!
Мясо брызжет багровым пламенем!
Сопротивляется, хочет жить!
Эй! Славно пулю в глаз засадить!
ЭТО ФРОНТ МОИ ГОСПОДИНЧИКИ!
ЭТО ФРОНТ — ДЕЗЕРТИРЧИКИ!
ХИР
ТРИНК МАН МЕР КАЙН БИР,
ХИР
ХИР ХАТ МАН МЕР КАЙН МУТ
БЛУТ,
БЛУТ,
БЛУТ[4].
Скидывайте кожаные гладкие перчатки.
Прочь хлысты — надевайте каски.
Утром будет коммюнике:
«Захватили кварталы Тоббенса»
БУНТ МЯСА!
БУНТ МЯСА!
ХОР МЯСА!

Слышишь, немецкий Боже:
евреи молятся в «диких» своих домах,
в руках сжимая камни и жерди.
Дай нам, Господь, кровавую битву,
одари нас жестокой смертью.
Пусть наши глаза при жизни не видят
Уходящие вдаль составы.
Но дай нашим дланям, Господь, забрызгать
Их мундиры пеной кровавой.
И покуда стон не сдавил нам глотки,
Дай разглядеть — в их гордых руках,
В их лапах, крепко хлысты сжимавших,
Наш простой, человечий страх.
Распускаясь кровавым цветом
С Низкой, с Милой и Мурановской
Наши ружья сыплют огнем.
Это наша весна! Наша контратака!
Запах битвы глубже вдохнем!
Партизанские наши леса —
Подворотни Дикой, Островской.
На груди номерки висят
Как медали войны еврейской.
И четыре багровых буквы
пышут, давят тараном: БУНТ
………………………………………
………………………………………
А на брусчатке, в грязи и в крови,
Валяется пачка —
«Juno sind rund».

Дорога Тлущ — Варшава
С Варшау-Ост ведет.
А ты выходишь раньше,
Потом идешь вперед.

Путь занимает пять часов
И сорок пять минут.
Другие в том пути всю жизнь
До смерти проведут.

А станция-то маленькая,
Вверху дрожат хвоинки,
Доска обычная висит
С названием «Треблинки».

Носильщика не видно,
Здесь даже кассы нету.
За миллион не купишь
Обратного билета.

Никто не ждет на станции,
Никто платком не машет.
Лишь тишина встречает здесь,
Людей не слышно даже.

Молчат вокзальные столбы,
Не шелестят хвоинки,
И надпись черная молчит
На станции Треблинки.

И призывает только
Истершаяся фраза
С рекламного плаката:
«Готовь еду на газе!»

Пришло время! Пришло!
Ты долго пугал нас расплаты часом,
Но с нас покаянных молитв довольно,
Теперь пред судом ты предстанешь нашим
И будешь молча ждать приговора.
Мы сердце твое забьем как каменьями,
Огромными, страшными обвиненьями.
Отточены, как топоры и шашки,
Они взмоют ввысь Вавилонской башней.
А в небе ты, преступник великий,
Окутанный жуткой межзвездной тишью,
Все наши жалобы ты услышишь,
Есть у твоего народа улики.
Никаких долгов! Никаких долгов!
И неважно, что ты нас во тьме веков
Из Египта вывел на землю нашу,
Но теперь все иначе! Да, все иначе!
Вовеки тебе не простим обиду —
За то, что нас в руки подонкам выдал,
За то, что целые тысячелетья
Мы были тебе как верные дети,
Валясь с твоим именем вместо стона
На мрамор амфитеатров Нерона,
Терпя всю древность и средневековье
Лишь брань, побои, кресты и колья.
Ты сдал нас на милость орды казачьей,
Завет твой священный в прах растерзавшей.
Агония гетто, виселиц тени,
Погромы, пытки и униженья,
Расправы в Треблинке и жизнь под ярмом,
Но мы вернем тебе долг! Вернем!
— Ты тоже от гибели не спасешься!
Когда мы на площадь тебя притянем,
Стодолларовой монетой солнца
Подкупить не сможешь охрану,
И когда палач, грохоча и тужась,
Тебя в душегубку силком загонит,
Закроет в герметичном пространстве —
Пусть жаркий пар тебя душит, душит,
Ты будешь кричать, на стены бросаться
А после всех пыток тебя прикончат.
Но, прежде чем в яму столкнуть свирепо,
Золотые звезды вырвут из пасти.
А после сожгут.

     И ты станешь пеплом.