Олег Хлебников - На небесном дне
Зажгла огни, растаяв, телевышка —
как будто городок расправил крыши,
включил сигнал и в небо полетел.
В детдомовских окошках свет возник
и проявил воспитанников лица,
высокий шкаф и стены – как страницы
зачитанных и пожелтевших книг.
И заблестели склянки у ларька,
не принятые из-за повреждений,
незаурядных форм и оформлений…
Вечерний ветер трогал их бока.
В конце проулка, в гибком фонаре,
похожем шеей на плезиозавра,
как свет дневной, уже рождалось завтра.
Магнитофон старался во дворе,
соседнем с переулком…
I. Кубик Рубика
Хроника одного двора
Памяти Анатолия Берладина, друга, театрального режиссёра
ПРИСМОТРЕН БЫЛ СТАРУХАМИ СЛЕПЫМИ,
калеками после гульбы
и дурачком, переменившим имя
на радостное прозвище – Биби.
Обучен был Пожарником учёным
и местность изучать привык:
вот сам Пожарник, вот старуха в чёрном,
а вот Биби гудит, как грузовик…
Би-би-би! Ду-ду!
Птицам-курам на беду!..
Калека пел ночами про «Варяга».
Пожарник спал. Наездившись, Биби
дремал в саду. Из поднебесья влага
лилась, лилась… И всё размыла бы —
когда б и так уже не размывало
иным потоком глину наших тел.
Биби – сначала. Как страна рыдала! —
би-би-би-би… – Я прибавляю мало —
одну тебя я выдумать сумел.
ОДНУ ТЕБЯ Я ВЫДУМАТЬ СУМЕЛ,
и ту не так. Так много было дел!
И счёта я не вёл своим потерям.
Между делами брата навещал,
и брат меня рассказом угощал,
но в достоверности я не уверен.
Брат говорил о Пушкине, что он
(при чём тут Пушкин?) был всю жизнь влюблён
в Карамзину (при чём тут Гончарова?),
сначала не ответила она,
поэт был юн, в том не её вина,
ответила – не виновата снова.
А перед смертью видеть захотел
он лишь её… Рассказ меня задел.
Какое-то в нём было совпаденье —
вот только с чем?.. И был он о любви…
При чём же тут, о господи, Биби?!
Теперь нас топчут без предупрежденья…
Потом заговорил о Кюхле брат,
об их дуэли с Пушкиным… Не рад
уж был я, что пришёл. Опять легенды!
Учебники не в силах тут помочь.
Пускай их изучают сын иль дочь…
Кабы родители – интеллигенты!
КАБЫ РОДИТЕЛИ-ИНТЕЛЛИГЕНТЫ
(они вечерний техникум кончали)
ночами не чертили чертежи,
они бы пресекали инциденты,
что во дворе нередко возникали
из состраданья, хвастовства и лжи.
Калека врал, что тоже был моложе,
с самим Поддубным на ковре встречался
и сам Поддубный побороть не смог;
а одному фашисту плюнул в рожу,
и тот со страху, значит… ну и сдался,
и, значит, в штаб фашиста приволок,
а там как раз сидел Будённый… Вот где
Пожарник прямо до небес взвивался
и уличал рассказчика во лжи.
Биби плевал под ноги и на «Волге»
солидно отъезжал, вновь возвращался…
А летописью были – чертежи.
Но тут калека возражал, что, ладно,
пускай не верят, а в Москве (видали!)
во все квартиры провели кино,
лежишь себе и смотришь!.. Тут досадно
уже старухам делалось – ведь знали:
уж им-то не покажут всё равно…
УЖ ИМ-ТО НЕ ПОКАЖУТ ВСЁ РАВНО,
как вечерами звезды высыпают
над тем двором, куда моё окно
глядит, пока весь двор не засыпает.
Окно моё! Я этот двор моим
не назову, хоть у меня другого
не будет. Все здесь заняты одним —
как бы случайно не узнать друг друга…
Пускай живут за тридевять земель,
и то, мне кажется, знаком я с каждым:
«С какой начинкой эта карамель?
Мы любим с ягодной!» – они мне скажут.
«А этот плащ намневеликоват?
Ацветклицу? Выпробоваливкусно?
Выходитектокрайний?..» – Невпопад
скажу я им: «С начинкой?.. Да. С капустной…»
СКАЖУ Я ВАМ, С НАЧИНКОЙ, ДА С КАПУСТНОЙ
и рыбной, признавались пироги
важнейшею стряпнёй. И в печке русской
румянились нехваткам вопреки.
И главной были в праздники закуской.
А в праздник собирались за столом
все вместе. Пели. Лез калека драться.
Его Пожарник связывал жгутом
и складывал на лавку оклематься,
и о награде намекал потом…
И складывал на лавку оклематься
его Пожарник… Связывал жгутом…
Все вместе пели…
Как пошли клочки
По закоулочкам
Раздавать тычки
Птичкам-курочкам.
И пошли плясать
Птички-курочки!
Эх, родная мать —
Безотцовщина!..
Старухи водку прятали в подолы,
но ставили на стол. Биби при сём
присутствовал, хоть был он невесёлый,
поскольку пить, когда ты за рулём,
нельзя!.. Родные русские глаголы
лились, лились, при детях, над столом.
И я там был, мёд-пиво пил, жевал
капусту. И за старшим братом следом
себя считал, наверное, поэтом
и тоже кровь-любовь зарифмовал.
Ну а всерьёз – в серьёзном мире этом —
милиционером сделаться желал.
МИЛИЦИОНЕРОМ СДЕЛАТЬСЯ ЖЕЛАЛ
Пожарник. Чтоб блюсти устройство.
(«А кто ответит? Пушкин?» – рассуждал.)
И чтобы зря не ждать пожар
для проявления геройства.
И во дворе у каждой из старух
допытывался о происхожденье
и записную книжицу из рук
не выпускал тогда ни на мгновенье.
А про Биби подозревал всегда,
что никакой не дурачок, а вовсе
шпион американский!.. «Вот беда!» —
старухи откликались где-то возле.
К калеке тоже чувствовал свои
претензии, примеривался рьяно…
Потом «вредители!» – сарай сожгли,
в котором задремал калека пьяный.
И он калеку вытащил. А сам
замешкался. Так соблюлись законы
совсем не те, из-за которых к нам
всё время приходили уличкомы.
ВСЁ ВРЕМЯ ПРИХОДИЛИ УЛИЧКОМЫ,
держались будто с нами не знакомы,
держали в сердце подпись и печать.
Всё время разъясненья проводили
и личную корову уводили
или конёк велели с крыши снять.
Всё время приходили землемеры
и участковые милиционеры.
Всё время что-то мерили на глаз.
А глаз хитро прищуривался, цепко:
не выросла ли в огороде репка,
превысив государственный указ.
Тут в космос запустили человека.
Начало эры в середине века
произошло. Теперь мы всё могли!
Нам подчинялись физики законы.
На улицах смеялись уличкомы
и землемеры, жители Земли!
(Но до сих пор оттуда мне слышны
их вздохи: «Лишь бы не было войны!»)
И ЗЕМЛЕМЕРЫ – ЖИТЕЛИ ЗЕМЛИ,
и дурачки, калеки и старухи…
Зачем, доброжелатели мои,
вы сами или слепы, или глухи?
Как не умеем мы узнать в других
себя самих! Или, помимо тела,
себя не знаем? До себя самих
как мало дела нам, как мало дела!
…Когда ещё он имя знал своё
и у начальника служил шофёром
в секретном учреждении, в котором
у служащих сознаньем бытиё
определяется, Биби любил
детей. Во время ожиданий долгих
на ЗИМах, на «Победах» и на «Волгах»
катал их с ветерком и счастлив был.
(Наверно, и меня он брал тогда.)
Ну а потом нагрянула беда,
когда он – с ветерком – возил кататься
начальника с зазнобой… Задавил
ребёнка… На клаксон давил, давил —
би-би!.. Но лик сиятельного старца
из облаков не выглянул и тут.
…Биби! Биби! Тебя играть зовут:
– Биби! – детишки с улицы… Би-би…
Как бесконечны оклики любви…
КАК КРАТКИ ОТКЛИКИ СУДЬБЫ!
Как кротки!
И как слабы:
– Алло! Алло! – гудок короткий.
Но только отгудели – всё тотчас
переменилось. Годы, как солдаты,
идут на нас.
А мы ни в чём не виноваты? —
как виноваты не были ни в чём
калека тот, Пожарник, уличком…
Звени, звени на всех парадах, медь!
Гуди, гуди над каждою могилой.
Да как же их винить, когда жалеть
и то порою не собраться с силой?
Да как их не судить, когда они —
впрямь наши родственнички дорогие,
что быстро отгостили… Отгостили.
Что ж быстро отгостили?! Мы одни
их не забудем. Нас, дай бог – другие.
СТИХ НЕ ЗАБУДЕМ – НАС, ДАЙ БОГ, ДРУГИЕ
накроют с головою времена.
А смыслы улетят, как семена, —
во времена уже совсем другие.
Степной кочевник в землю втопчет их.
На триста лет поздней родится Пушкин.
Мой брат, гуляя дачною опушкой,
отыщет в Слове первородный стих.
Отыщет в Слове первородный стих
мой брат, гуляя дачною опушкой…
На триста лет поздней родится Пушкин.
Степной кочевник в землю втопчет их.
Стих не забудем?.. Но, прекрасный брат мой,
с годами забываешься ты сам,
немым каким-то внемлешь голосам,
не дремлешь над работой безотрадной…
Ах, на Руси не сыщешь городка,
где перечитанным не начиняют
хорей! Уже и хором начинают!
(Она и не прочтёт наверняка…)
И тот герой, которого впустил
всё тот же Пушкин в русскую словесность,
