Геннадий Жуков - Стихи

Они убивают цветы и приносят любимым.
И пьют, чтобы плакать, а чтоб веселиться — едят.
И вдох наполняют синильным сиреневым дымом
Они позабыли: есть мера — все мед и все яд.

Они правят пир. Это траурный пир. После пира
Они будут жрать своих жирных раскормленных псов.
Они позабыли: вот образ гармонии мира —
Великий покой напряженных до звона весов.

Они говорят: это смерть. Мол, такой и такой я…
Они и не знали — наполнив всю жизнь суетой,
Что счастье — гармония жизни — мгновенье покоя.
А смерть — это вечность покоя и вечный покой.

Они строят скалы и норы в камнях, а из трещин
Сочится наваристый запах обильных борщей.
Но тяжко глядеть мне на этих раскормленных женщин,
И больно глядеть мне на этих оплывших детей.

О, если бы к детским глазам мне доверили вещий
И старческий ум! Я бы смог примириться и жить,
И клеить, и шить, и ковать всевозможные вещи,
Чтоб вещи продать и опять эти вещи купить.

Такое твоим мудрецам и не снилось, Гораций.
Все что-то не эдак и, видимо, что-то не так…
Зачем эти люди меняют состав декораций
И в мебели новой все тот же играют спектакль?

Зачем забивают обновками норы — как поры.
Здесь есть, где лежать. Но здесь некуда быть. (или стать?).
На свалках за Городом дымные смрадные горы —
Здесь тлеют обноски обновок. Здесь нечем дышать.

И горы обносок превысили горы природы.
На вздыбленной чаше пизанской грудою стоит
Пизанское небо над нами. Пизанские воды.
Пизанская жизнь… Утомительный вид…

И эти забавы превысили меры и числа,
И в эти забавы уходят все соки земли.
Они не торопятся строить свои корабли,
Поскольку забыли, что смысл в со-искании смысла.

Что разум без разума в этой глуши одинок —
Как я одинок без тебя, мой любимый Гораций —
Что нужно спешить — ах, нет, не спешить, но стараться,
Поскольку назначена встреча в назначенный срок.

«В степи цимбалы кочевали и навевали суховей,
Среди сатиновых полей две флейты в бубне ночевали,
Светало, и запели спички, и распустили языки,
Когда заначка и две нычки сошлись в течении реки…»

…Твой мир пьянит, как цинандали,
И я гляжу в проем дверей:
Что мыслить мне в твоей печали,
Что мыслить в радости твоей?
Здесь, по ту сторону проема,
Мой странный мир, где я живу.
Здесь все не так, здесь все знакомо,
Все ясно, зримо, наяву.

Здесь в джунглях каменных кочуют цветы и навевают сплин.
Среди желтеющих маслин птенцы в наушниках ночуют.
Светает, запевает ящик и распускает дребедень,
И старый пень заначки тащит, и нычки ищет старый пень…

Ты подойди, ты сбрось сандалии,
Смотри сюда — в проем дверей…
Что мыслишь ты в моей печали?
Что мыслишь в радости моей?
Как мы смешны… Нам нужен третий.
Пойдем глядеть в его проем —
Что мыслить радостью на свете,
Над чем печалиться вдвоем?

…Здесь суетятся горожане, ночник желтеет на стене,
Спят дети на одном диване и сказки слушают во сне.
Светает. Хриплый репродуктор завел чухню свою чуть свет.
Портвейн из гниловатых фруктов. И где-то есть пять сигарет.

О, как же шаток, ирреален
И зыбок мир в его дому…
И он отменно не печален,
Хоть нету радости ему.

1.
В магазине — где дают брюки в полосочку поперек — я купил продольную флейту. Брюки стоят столько же, но они не такие теплые, как флейта. И я учусь играть на флейте. Поверьте, это только так говорят: семь нот. Это семь чувств… Поверьте, первая «до» была еще до слуха, и у кого нет слуха, а есть только слухи, нередко путают ее с нотой «ми», милой нотой осязания мира. Меж осязаньем и слухом — нота «ре», как ревнивое око в ресницах. Здесь вечная нота «фа», как выдох носом: «фа», как фамильярный философ, фарцующий коттоном и Эллингтоном, как выдох носом: фа! — когда чуешь всякое фуфло… Здесь странная нота «соль», чтобы жизнь не казалась сахаром всякому, играющему на флейте. Я трогаю ее языком. Здесь вечная нота «ля», как ля в зале, и ля-ля в кулуарах. Как ля с трибуны, но ля-ля в очереди… Спросите лабуха: где играть шлягер? В ля-ля миноре… Это страшное чувство ля-ля! Оно обжигает мне лицо в кровь, когда я выдыхаю его из отверстой флейты. О, высокая нота «си», чистая нота «си!» Кто способен на чистое «си» — способен на многое.

2.
…Холодно, а кровь
Уже не греет, лишь в печаль,
Лишь в крик, лишь в шепот невзначай
Уходит с выдохом любовь,
Пока учусь играть на флейте.

…Не моя вина: Еще не выпита до дна
Святая эта флейта, но
Уходит с выдохом вино,
Пока учусь играть на флейте…

Слышишь, как это звучит: па-па-рам, па-рам?
Звуки двоятся в ночи по парам, парам…
Лишь сквозняк — со мной в одном ключе —
В ключ свистит, нахохлясь на плече,
Но иссяк мой утомленный ключ
В черной флейте.

Холодно, любовь
Уходит — как сквозь пальцы — звук.
(Кого же я просил: мой друг,
Хоть для страданий, хоть для мук
Мне флейту полную налейте?)

3.
Ах, быть поэтом ветрено и мило,
Пока еще не кончились чернила,
И авторучка ходит на пуантах
Вслед музыке печали и любви,
И образа талантов в аксельбантах
Преследуют с осьмнадцати годов
Всех девочек… Ты к этому готов,
О, мой собрат, ходящий в музыкантах?

Ах, быть поэтом ветрено и мило!
Но ради всех святых, таи,
Что уж давно окончились чернила,
Что флейта рот истерла до крови.
Что флейта? — флейта — продолженье горла.
А в горле — в горле — музыка прогоркла.
Там вопль один протяжный. Ну и что же?
Держи в руках отверстый вопль — до дрожи,
Держи в руках, пока не лопнет кожа —
Все быть должно на музыку похоже.
И даже смерть. Ее споют потом…

А девочкам — в бирюлечках и бантах —
Ты накарябай лопнувшим ногтем,
Что авторучка ходит на пуантах.
И будь поэтом. Ветреным притом.

Раскрой свое железное крыло
И помавай над сталью и бетоном —
Здесь в недрах гулких, в гаме монотонном,
В холодном эхе долгих анфилад
Родился твой неоперенный брат.
Овей его покатое чело
И осени перстами с перезвоном.

Се — брат твой, Гений! Он, как теплый воск,
Из лона матери сошел на чрево мира.
Здесь будет он оттиснут, как просвира,
Воспримет воск эпохи блеск и лоск,
И мудрость — цвета зрелого сапфира —
Да, мудрость граждан — словно бы сапфир —
Он обоймет и будет мудр, как мир.

Так осеняй, пока не вышел срок —
Не отросло, в пушистых завитушках,
Перо. Он будет возлежать в подушках
Крылом в тюфяк, зубами в потолок.
Он будет хлюпать ночи напролет
Гундосыми слюнявыми слогами,
Он к «лю» и к «ля» диезы подберет
И вытрет стенку квелыми ногами.
Так три пройдет, и тридцать лет пройдет,
И выйдет срок:
Он сопли подберет,
И пустит слюни, и в восторг придет,
Когда войдет — в заштопанном и сиром —
Любовь его и утку поднесет,
И удалится клокотать сортиром…

И — подавившись собственным клистиром —
Он — в простыне запутавшись — умрет,
Избранник века — полный идиот —
В гармонии с собой и с этим миром.

1.
Когда сворачивается пламя костра,
Чернее ночи уголья костра.
И в черной земле зияет дыра —
Чернее черной земли дыра.
Когда сворачивается пламя звезды,
Ночь на планете чернее беды.
И в черном небе зияет дыра —
Чернее черного неба дыра.
Когда сворачивается пламя души,
Свет возвращается, круг завершив.
И в черной душе зияет дыра —
Чернее черной души — дыра.
Но ранний твой свет протекает, врачуя и раня,
И длится во времени ярое раннее пламя,
И словно домашние звери за теплою пищей —
Чужие планеты идут на тепло пепелища.
Там пламя кричит, заключенное в углях остылых,
Но свет возвращается — свет продолжаться не в силах! —
И, бросив орбиты — за светом на тайные меты
Идут и приходят, и в бездну уходят планеты.
Любимая!
Дальше орбитой иди кочевою.
К другому колодцу ходи за водой ключевою.
Что свет катастрофы тому, кто единожды молод,
Тому, кто и сам нарождается, словно звезда?
Здесь гулкое горло зияет, как гибельный голод.
Здесь мерзлое пламя клубится, как гибельный холод.
Здесь даже вода запекается в жаркую жажду,
Спекается в черствую глыбу сухая вода.

2.
Вот ведь какая беда,
Я сворачиваюсь, как сворачивается звезда.
Будь то люденыш какой, иль сын собачий, иль конь,
Иль безделушка какая — красивая утварь —
Я пальцы тянул к ним для ласки,
А нынче — ладонь о ладонь — схлопываюсь пальцами внутрь.
Женщина тянет мне певчие губы свои:
— Спой, — говорит. — меня, голос вдохни в мою стать.
— Нет, — говорю ей. — Отчаянно не до любви.
— Нет, — говорю ей. — Мне нечем тебя обнимать.
Розы ли мерзлые где-то дают на углу, —
Кто научился предсмертный их цвет продавать? —
Колкие стебли, как пальцы подростка беру
И отпускаю: мне нечем тебя обнимать.
Конь на весь город один — не узнаю коня.
Конь от меня отвернется в обиде святой.
Конь, на весь город один, не узнает меня.
Дрогнет капризной губою: …чужой.
…Внутрь завернуты пальцы, а обе руки
В душу завернуты, как в одеяльце.
Отогреваю — разбитые вдрызг — кулаки.

3.
Не гляди в мою душу, сестра —
Там сегодня не будет костра.
Не гляди в мою душу, жена —
Потому, что душа без дна.
Там, на черной покатой стене
Черный всадник на черном коне.
Это я — сам один — сам с собой
Нынче вышел на праведный бой…
Я швырну в эту бездну перо,
И расколется в бездне ядро.
Год пройдет или столько-то лет —
Будет свет.