Геннадий Жуков - Стихи

И была у мальчика дудка на шее, а в кармане — ложка, на цепочке — кружка, и была у мальчика подружка на шее — Анька — хипушка. Мальчик жил-поживал, ничего не значил и подружку целовал, а когда уставал — Аньку с шеи снимал и на дудке фигачил… Дудка ныла, и Анька пела, то-то радости двум притырочкам! В общем, тоже полезное дело — на дудке фигачить по дырочкам. А когда зима подступала под горло, и когда снега подступали под шею, обнимались крепко-крепко они до весны. И лежали тесно они, как в траншее, а вокруг было сплошное горе, а вокруг было полно войны… Война сочилась сквозь щели пластмассового репродуктора, война, сияя стронцием, сползала с телеэкрана. Он звук войны убирал, но рот онемевшего диктора — обезъязычевший рот его — пугал, как свежая рана.
И когда однажды ночью мальчик потянулся к Анне, и уже встретились губы и задрожали тонко, там — на телеэкране — в Ираке или Иране, где-то на белом свете убили его ребенка. И на телеэкране собралась всемирная ассамблея, но не было звука, и молча топтались они у стола. И диктор стучал в экран, от немоты свирепея, и все не мог достучаться с той стороны стекла. А мальчик проснулся утром, проснулся рано-рано, взял на цепочке кружку и побежал к воде, он ткнулся губами в кружку, и было ему странно, когда вода ключевая сбежала по бороде. А мальчик достал из кармана верную свою ложку и влез в цветок своей ложкой — всяким там пчелам назло, — чтобы немножко позавтракать (немножко и понарошку), и было ему странно, когда по усам текло.

Тогда нацепил он на шею непричесанную свою Анну.
И было ему странно Анну почувствовать вновь…
Тогда нацепил он на шею офигенную свою дудку,
Но музыку продолжать было странно, как продолжать любовь.
Он ткнулся губами в дудку, и рот раскрылся, как рана,
Раскрылся, как свежая рана. И хлынула флейтой кровь.

Все струны любви на эоловой лире
Я в ночь без любви сосчитаю со скуки.
Но песню о мире — да, песню о мире —
Я буду играть на эоловом луке.

Ударю я воздух пустой тетивою:
Довольно постылой стрелковой науки!
Повейте хорошеньких женщин лозою —
Я буду играть на эоловом луке.

Что было для мести —
То будет для песни.
Сойдитесь же, лучники всех поколений, —
Пусть луки не созданы для песнопений —
Я буду играть на эоловом луке.

Пернатая смерть тетиву утруждала —
У лучников ваших натружены руки.
Довольно! — вас мало…
Довольно! — нас мало…
Я буду играть на эоловом луке.

Пусть бранная песня всей музыки старше,
Я бью тетиву — и отбой в этом звуке!
Две тысячи струн на эоловой арфе,
Но эта — одна! — на эоловом луке.

Ветер листья возжег и вспыхнули листья.
Больно, любимая, больно…
Ветер тронул ковыль
И кони в степи закачались.
Не боли, любимая, не боли…
Отчего эта вечная тяга к высокой печали?
Отчего эта вечная тяга к высокой любви?
Мы с годами мудрее, добрее,
Друг другом довольней.
…Кони тронули ветер,
Качнулись в степи ковыли…
Это ты? Или это Она?
Больно, любимая, больно.
Это где-то Высоко болит.
Не боли… Не боли…

Я стольких любимых оставил векам,
Годам и неделям, ночам и часам —
В тряпье и порфирах, во храме и хламе.
Они оставались в эпохе своей,
В теченье ночей и в течение дней.
И Хронос глотал своих бедных детей,
Давясь их сухими телами.

Я видел — мне тягостно зренье мое! —
Я видел, как строилось наше жилье.
И видел руины, руины…

Мне камень огромный служил алтарем,
Огонь совершался на камне, а в нем
Спекались рубины, рубины…

Был первый мой дом знаменит и высок.
Но вот я сквозь пальцы просеял песок
И я не нашел сердцевины…

Я стольких любимых оставил векам,
Годам и неделям, ночам и часам.
Я вышел.

Да, я их оставил здесь, в доме моем.
И вот я меж пальцев размял чернозем,
Но сердца я в нем не услышал.

Я непобедимее день ото дня,
Но смерть и любовь побеждают меня,
И я обнимаю, как гостью, хозяйку в дому,
И пространство звенит.
Там Хронос бесценным рубином скрипит
И пес — пересохшею костью.

Ты просишь рассказать, какая ты…
Такая ты…
Такая ты… вестимо —
Ты мне понятна, как движенья мима,
И как движенья — непереводима.
Как вскрик ладоней,
И как жест лица…

И вот еще — мучения творца —
С чем мне сравнить любимую?
С любимой?

Я слово, словно вещего птенца,
Выкармливал полжизни с языка,
Из клюва в клюв: такая ты, такая…
Дыханьем грел: такая ты, такая…
И лишь сегодня понял до конца —
Тобой моя наполнилась рука —
Вот жест всепонимания людского!

А слово… Что ж, изменчивое слово,
Как птичий крик, вспорхнет и возвратится,
Изменчивости детской потакая,
Изменчивостью детскою губя.

И лишь прикосновенье будет длиться.
И только осязанье длится, длится.
Так слушай же: такая ты… такая…
О, слушай же, как я люблю тебя!

— Вернись — тебя я попросил. Но ты уже вошла.
И подбежал к ногам сквозняк из дальнего угла.
И дрогнула у кресла ель, и медленно сошли
К подножью иглы, словно сель. А с уровня земли
Из-за окна — где снег лежал каленее стекла —
Тянуло в дымное окно поземку через щель.
Вернись — тебя я попросил — еще открыта дверь.

— Вернись — тебя я попросил. Но ты уже вошла.
И руки мне на грудь легли. А из моей груди —
Навстречу им — ладони две мою прогнули грудь…
О, смилуйся. О, не входи в меня еще чуть-чуть.

Ты центром времени была, основой всех основ
Как в центре солнечных часов блестящая игла,
Что тает в солнечных лучах и в мареве дрожит.
А тень на циферблат легла, и здесь она лежит.

А тень на циферблат легла, закинув тени рук.
Мне тень обозначала час и означала день.
О, не входи на этот круг, любимая, мой прежний друг,
Ты — как собаку — уведешь возлюбленную тень.
Она на звук твоих шагов отозвалась во мне.
Ее ладони на груди — на этой стороне…
Ну, не входи. Войдешь, и там она прильнет к ногам —
Поволочится за тобой — по судьбам — по пятам.

Кто мне тогда означит час, чтоб, отвратив свой взгляд
От мельтешенья мелких строк, мне оглядеть закат?
И доглядеть — отворотив глаза от этих строк —
И развернуться в темноте ногами на восток.

1.
Отвернувшись от мудрости века сего,
От железного духа тевтонца,
От стоических дам, фамильярных господ,
От сутан моралистов с мечами и от
Мясников с палашами гвардейскими, от
Культуры, что шляется взад и вперед,
Парфюмерных низин, фурнитурных высот,
Дамских трусиков, мужеских шляп и колгот,
Я в Европу захлопнул окно, как киот…
Отвернувшись от мудрости века сего
К стороне восходящего солнца,
Я увидел, как сакура нежно цветет,
А под сакурой воин глядит на восход —
Вот он меч достает, вот вскрывает живот —
И захлопнул второе оконце.
Я на север глядел: ледостав, ледоход…
Занимался и таял пузырчатый лед.
К богу поднял лицо — там скрипел самолет,
А над ним набухала гроза.
Как рубанок по дереву, шел самолет.
А на юге, у гордых тибетских высот,
Сбросив плащ, словно черствый чужой переплет,
Упираясь босыми ступнями в живот,
Человек — словно книга — сидел в разворот.
Он сказал: — …Кто живет — эту жизнь не поймет.
И закрыл я послушно глаза.

2.
Я увидел, как суетно время идет.
Чушь собачью, что шляется взад и вперед,
Мясников белокурых, степенных господ
В дамских трусиках, розовый грешный приплод
Дам стоических, пар парфюмерных болот,
Самурая, ввернувшего саблю в живот,
Облетевшую сакуру, лопнувший лед,
И над всем этим грузный чужой самолет,
И над всем этим тучу, что в небе растет,
А над всем этим синь разреженных высот,
Шар земной, упакованный в черный киот,
Желтый отблеск лампады, мертвящий полет
Бездыханных планет, неживой хоровод
Пятен света; и тяжкий надвинулся свод.
И в последний, Уже распоследний черед
Я увидел Великую Тьму.
И сказал я, как старец: …Уже не пойму.
И спросил я, как мальчик в пустынном дому:
— Что же делать мне здесь одному?