Пер Лагерквист - Улыбка вечности. Стихотворения, повести, роман

Дорога мысли. Ей бредем от века
с времен, когда приютом человека
была пещера — в прошлом же: нора.
Но и доныне не рассеян мрак

тайн бытия. Мы ж бредим благодатью
небес… Увы! На нас лежит проклятье:
в затылок дышит смрадом древний зверь —
и он же пращур — хищный и теперь.

Не заросла тропа его лесная,
и в памяти урчит он, разгрызая
мечты, томленья и восторг святой,
напомнив джунглей обиход простой:

набей утробу, утоли желанье.
Вот подоплека вечной жажды знанья.
Влечет все дальше горних высей свет,
все ближе рай неведомых планет.

Но как бы высоко мы ни парили,
вмиг закогтит он, не щадя усилий
терзающей себя души:
зверь притаился там — в ее глуши…

Сегодня их день. Помянем всех
распятых, помянем хоть словом.
Хоть ныне помянем всех —
чтоб завтра предать их снова…

Сквозь столетья приидут вновь —
чело в золотом сияньи,
из ран все сочится кровь…
Обессилевшие от страданья,

ради нас решились они:
тела их сгубили, но души
от крестных мук искони
лишь крепчают — для битв грядущих!

Утешься, Матерь. Твой сын распят,
но человеческий — воскреснет.
Из мук твоих, помноженных стократ
на наши, Человек воскреснет.

Одно лишь видишь: пронзенный бок
и кровь из раны ужасной.
Не плачь, Мария, ты узнаешь в срок:
Иисус терпел не напрасно.

О Царстве Божьем в предверьи конца
молил пред сворой людскою —
все зло мирское по воле Отца
искупил кончиной благою.

Вы не настигнете меня, —
меня уже убили,
с последним стуком сердца я
ушел из вашей были.

Всей вашей власти надо мной —
лишь миг — и нет нимало:
меня ведь нет в стране земной,
и мук моих не стало.

Сколь мало может человек!
Отныне я свободен,
уплыв от вас на дальний брег
и с вами став несходен!

Эта земля у тебя одна,
нянчило тебя поле.
Тебя эта северная страна
рожала в крови и боли.

Ответь же любовью в свой черед
матери терпеливой.
Старится двор, где юность живет,
и окрестности в сердце живы.

Щеколда калитки, за столько лет
истертая от ладоней
родных, и липы душистый цвет
в разросшейся темной кроне
так любимы, что никогда
мне так не любить иного.
Из мертвых я буду рваться сюда,
к калитке дома родного.

Я помню материнский дом
и жизнь под крепким кровом,
что Библии тяжелый том
блюл твердым, древним словом.

Где этот вытертый порог
и выбитые плиты —
покоятся и чают срок,
в родной земле укрыты.

Но сам я — где найду покой?
Не здесь. И не в грядущем:
оно произойдет с душой —
но не со мною сущим.

Подточена моя душа,
как под землею корни:
промчит ли буря, лес круша —
не обрести упор мне.

Я это знал. Я с детских лет
ждал мук моих: не минут.
И в бездну человечьих бед
я ныне опрокинут.

Где тот, кто властен нас спасти,
единственный, предвечный, —
дать корни, чтобы нам расти
над бездной человечьей?

Теперь я стар и не у дел,
и не работник боле.
Один остался мне удел —
глядеть на сад и поле.

Все нынче уродилось тут.
Вот-вот покосят травы.
Мне дочка с зятем отдадут
всю часть мою по праву.

Но уж мое невелико.
Чужой в своем подворье,
ушел я в думах далеко,
в края, где буду вскоре.

В края, где не шумят поля
насущним спелым хлебом —
иная мне видна земля
под теплым летним небом,

иной, я вижу, умолот
везут на мельню Бога.
Он мелет человечий род
и взвешивает строго.

И быть там хлебу на столе
с иного урожая,
что Он собрал по всей земле,
в Себе преображая.

Душа, падешь на жернова,
дробясь для жизни новой.
Чем будешь в вечности жива?
Что отлетит с половой?

Уходим стежкой полевой.
Уж на нее ступил я.
Уже почти над головой
бьют мельничные крылья.

А всюду нивы — сколь скудны
в сравненье с полем нашим:
колосья изредка видны
среди бескрайних пашен!

Что ж Ты сбираешь от трудов,
что всех моих поболе?
С благоговением, без слов
гляжу на Божье поле:

где ж мне сыскать жену, сынка —
давно их нет на свете?
Когда меня пожнет Рука —
поспеть ли зернам этим?

Взойти ли нам в Его земле,
возделанной трудами?
И стать ли хлебом на столе,
накрытом под звездами?

Люди, головы склоните…
Где ты, мой сынок?
Лес и горы, что ж молчите?
Где же мой сынок?

Нет во гробе его тела…
На моем пути
Огнь и воды одолела —
не смогла найти.

Чу… Изиды плач: ей вторя
Иштар слезы льет…
И Марии взвыть от горя
подоспел черед.

Ниже головы склоните —
Нет сынка со мной!
Скалы, рощи, не томите!
Где ж он, мой родной?

Тяжко мне, тяжко
под тягостью крыл —
крылья меня тяжеле.
Светлые выси
день озарил —
темень в моем ущелье.

Нечто во мне,
но превыше меня,
несло меня, в выси целя —
больше не плыть мне
в сиянье дня,
крылья отяжелели.

Однажды шагнул я
в небесный блеск,
в несказанную благость,
ликуя слышал я
крыльев плеск,
не бывших покуда в тягость.

О счастье верить
и счастье жить,
счастье изведать благость!
о тяжесть — в ущельях
старость влачить
и душу, ставшую в тягость!

Кто проходил под окном в моем детстве
и дохнул на стекло,
кто это был в той глубокой ночи детства —
до сих пор в ней не горит ни единой звезды.

Пальцем проворно он знак начертал на стекле
кончиком пальца
на туманном стекле
и задумчиво прочь зашагал
и ушел и оставил меня
навеки.

Как мне было понять этот знак на стекле
знак на стекле, затуманенном его дыханьем
что виднелся какое-то время но слишком недолго,
                                  чтобы успеть понять его —
тысячи тысяч веков не хватило бы
                                      чтобы суметь понять его.

Наутро когда я проснулся были стекла чисты
и я видел в окне только мир за окном
вдруг такой чужой мне —
а на меня у окна навалились тоска и тревога.

Кто приходил,
кто мимо прошел в той ночи глубочайшего детства
и ушел и оставил меня
навеки.