Дмитрий Кимельфельд - В те времена

В белой вьюге, в белой зыби, в белой мгле
Над распятьями сопящих городов
Ты, безумная, летала на метле,
Зябко ежась от январских холодов.

Пах сочельник апельсином и треской,
Ветер вялил новогодние шары…
И, подвластны твоей силе колдовской,
Гибли души и кручинились миры.

Так ты узила глаза свои, ярясь,
Что любой, к кому сходила благодать,
Был готов за эту ведьминскую связь
Без оглядки душу дьяволу отдать.

На погостах веселилось воронье…
Ну, а я из предрассудков и рубах
Выбегал, чтобы почувствовать твое
Изумленное дыханье на губах.

Чтоб в твоем во всесжигающем огне
Сгинуть вовсе — неразумно и легко.
Чтобы ты поминки правила по мне,
Жгла как свечи темный воск материков!

Чтобы кожей, языком, ребром крутым
На чужой уже, на призрачной земле
Вспоминать, как на метле летала ты
В белой вьюге, в белой зыби, в белой мгле!

Рвется нить золотого шитья, —
Затянулась богов перебранка…
Вещим птицам не стало житья —
Их охотники бьют, как подранков.
Вот они уже падают ниц.
Был их век тороплив и недолог:
Вместо звонкого пения птиц
Доверительный шепот двустволок.

Припев:
Как будто звуки яд вкусили.
Неслышно звуки сыпятся со струн.
За них ветра по всей России
Поют о вещей птице Гамаюн.
Ну кто из нас печаль осилит?
И только ветер, вечно юн,
Поет один за всю Россию
О вещей птице — птице Гамаюн.

Тешил души терновым венцом.
И в клетушках своих полутемных
Слышен голос ее с хрипотцой, —
Беспощадный, надрывный, бездомный.
Ты отчаянье не проворонь, —
Захлебнись от вселенской печали.
Не летят, не летят на огонь
Больше вещие птицы ночами.

Припев.

Все вернется, поди, на круги…
Но сегодня смешно и досадно
Видеть мне, как былые враги
Распевают псалмы о Кассандре…
Затянулась ледком полынья,
Кровь из горла пробитого хлещет.
Вещим птицам не стало житья, —
Воронье прорицает зловеще.

Припев:
Как будто звуки яд вкусили.
Неслышно звуки сыпятся со струн.
За них ветра по всей России
Поют о вещей птице Гамаюн.
Дожди планету оросили,
И спасу нет от новых лун…
Одни ветра на всю Россию
Поют о вещей птице Гамаюн.

Ах, о чём, о чём таком
Говоришь так горячо ты?
Кровью ведь, не языком
Мне сводить с судьбою счёты.
Время — знахарь, а не врач,
Вышибает клинья клином…
То ли смейся, то ли плачь, —
Вот и жизни половина.

Свист корсар на каравелле,
Чёрный флаг чернее сажи.
Френсис Дрейк добычу делит —
Он победой новой горд.
Ну, а я-то, — вот досада! —
И не бредил абордажем.
Ну, а я-то, — вот досада! —
И не мчался к мысу Горн…

Правда, было и во мне
Роковое это Нечто,
И в свободном табуне
Мне хотелось мчаться в вечность…
Но строка не по летам
По ночам в силки ловила.
Только-только полетал —
Вот и жизни половина.

Там один у Чёрной речки
Грудью на свинец нарвался,
А другой в арбатской спешке
Мысли пулей окрестил…
Ну, а я-то, — вот досада! —
Так ни с кем и не подрался.
Ну, а я-то, — вот досада! —
И врагу не отомстил…

Вот пришёл и мой черед —
Вынес, вымолил, дорвался!..
И — вкусил запретный плод!
И — ребра не досчитался…
Что печалишься, душа?
Мы с тобою — божья глина.
Только-только подышал —
Вот и жизни половина.

Меж Сенатом и Синодом
Кивера ветра полощут.
Молодой полковник скачет —
Лошадь топчет снегирей.
Ну, а я-то, — вот досада! —
Не водил полки на площадь.
Ну, а я-то, — вот досада! —
Не страшил смешком царей…

Но в одном я не солгу:
Знал я женщину такую,
Что ни другу, ни врагу
Про неё не растолкую.
Она прочим не чета.
Без неё-то — всё едино.
Нет, не стоит ни черта
Моей жизни половина!

Сколько, брат, ни хорохорься —
Всё теперь пойдёт на убыль…
По усам текли мгновенья, —
Да, видать, не пригубил,
Ну, а я-то, — вот досада! —
Мало так её голубил,
Ну, а я-то, — вот досада! —
Мало так её любил!

Снова сыплет за окном снег,
Снова — яства из семи блюд…
Эй, трубач, я вновь пришёл с Ней —
Ты сыграй нам, помнишь? — тот блюз.

Пусть всё будет, как тогда — пой,
Рви синкопы горловых жил.
Пусть струится по щекам пот,
Пусть несется из аорт жизнь!..

Как легка была тогда ночь —
Продолженье наших дней тех,
Где сплетались из семи нот
Темы вечные для двух тел.

С этой женщиной, прости, Бог, —
Будто сотканной из ста грёз,
Я такую испытал боль —
И такое волшебство снёс,

Что теперь — хоть из аорт кровь, —
Пусть сам дьявол разведёт прыть, —
Буду землю, как слепой крот,
По её следам ребром рыть!..

Так руби же, музыкант, такт,
Рви синкопы горловых жил.
Есть пока что на земле Та,
За которую и смерть — жизнь!

Мимо рощ и домов, мимо лиц и стекла,
Попирая асфальт и бетон,
Осень рыжеи лошадкой в наш город вошла,
За собою везя фаэтон.

Вот на площади главной разбит шапито,
И над мелом встревоженных лиц,
В роковое пространство врезаясь винтом,
Крутит сальто отчаянный лист.

Припев:
Марш выходной заиграет оркестр —
Публику бросит в пьянящую дрожь…
В небе луну, как серебряный крест,
Прячет за пазуху дождь.

Представленье в разгаре, сопит детвора,
Восхищенно хрустят леденцы…
Как факиры, меняют одежды ветра,
Колет тайной под ложечку цирк.

А когда сатанеет сквозняк-дирижер,
Скоморошьи прищурив глаза,
Наша память, как клоун, спешит на ковер,
И взрывается хохотом зал.

Припев.

Жгут повсюду листву, холодеющий дым
Вынет душу из темных аллей…
Цирковые гастроли осенней орды
Завершатся парадом-алле.

Мимо улиц и лиц, засыпая дома,
Попирая асфальт и бетон,
Белогривой лошадкой плетется зима
И везет за собой фаэтон…

Припев.

В саду, где рой кузнечиков
Молился на закат,
Одну сонату вечную
Тревожил музыкант.
Он долго спорил с давешним,
Слова перебирал,
Постукивал по клавишам,
Наигрывал-играл.
Слетались звуки вещие
К нему на торжество,
И приходила женщина
Из памяти его.
И уносил кататься их
Её звенящий смех
В блаженный девятнадцатый
Потусторонний век.

Кнуты по крупам щёлкали,
Кричали лихачи…
Глаза её за щёлками
Смеялися в ночи.
Спала притихшим зябликом
В пустом дому она,
Надкушенное яблоко
Белело, как луна.

Пёс лаял из-за дерева,
Уныл и языкат,
И с неизвестным демоном
Прощался музыкант.
Он ноты прятал бережно,
И счастье жгло его,
Как в юности безденежной, —
Бог знает, отчего…

Они проснулись поутру,
И пили чай, хрустя хлебцами.
Бельё качалось на ветру
На леске между деревцами.

Он выбегал, накинув шарф,
По лестнице в притихший дворик.
Пустую банку вороша,
Он восклицал: «Ах, бедный Йорик!»

И был апрель. И по реке
Спешили грузовые баржи…
И двушка в тёплом кулаке
Была потёртым знаком кражи.

Он набирал шесть долгих цифр
Из углового автомата,
И обещал билеты в цирк,
И улыбался виновато.

Он заходил к себе домой,
Читал унылую записку
И восседал за стол хромой.
И ел холодную сосиску.

Потом ложился на диван
И, проглотив четыре строчки,
Заваливался, как в туман,
Не сняв ботинки и сорочку.

Он молча вглядывался в тьму,
Ища итог судьбы печальной,
И там мерещилась ему
Другая жизнь. И берег дальний.