Гарри Гордон - Птичьи права

Ирония, Хохма Израйлевна, хватит с меня
Радости недопития, мудрости дули в кармане.
Скрипочка с подковырочкой, над горестями труня,
Не развлечет, не утешит, тем более — не обманет.

Время ворчать и талдычить, и все принимать всерьез,
Милости от природы медленно ждать, уважая,
В зарослях простодушия какой бы не вырос курьез —
Буду душою равен этому урожаю.

От изящной словесности, стало быть, отрекусь,
Мечтательной выпью заткнусь, прямо тут на болоте…
Родственник бедной Хохмы, старый бездельник
Вкус Ходит на тонких ножках и нос раздраженно воротит.

Брошен ворохом на воду
Хворост карандашных линий,
И привиделась природа
Семилетней Катерине.

Померещилось, что вместо
Желтых листьев, хлопьев белых —
Бесконечное семейство
Пузырьков окаменелых.

Известняк шершавым боком
Забелел в разгаре ночи —
Слабый свет мельчайших окон,
Монолит из одиночеств.

Я ли в эти откровенья
Не проник от А до Яти…
Но звучит благословенье
В хрупком знании дитяти:

Неразумным, лишним словом
В скучном и бесстрастном тоне,
Каплей воздуха живого
В чугуне или бетоне.

Каракулей беспечных серый хворост,
Спокойствие в осиннике густом,
Упорно продираемся сквозь хворость
Жасминных и калиновых кустов.

Нужна вода для глубины картины.
И коронует этот грустный вид
Старинный пруд в разводах темной тины,
А в бочаге утопленник стоит.

Подводными теченьями колышим,
Он всплыл бы к отраженным берегам,
И пузырьком на свежий воздух вышел,
Когда бы не колосники к ногам.

Была бы глубина, а тайна будет,
И суть невсплывшая останется ничьей…
Между стволами серебрятся люди,
Дорожка из толченых кирпичей.

В расплывшейся листве скопилась влага,
И промокает небо, как бумага.

— Наденьте головной убор,—
Вздохнула мама.
Обходим оживленный двор
Универсама.

Хлопочет здесь толпа ворон:
Зачем поля им, когда еда со всех сторон.
Идем, гуляем.
Идем, гуляем. В пустыри
И буераки,
Там лопаются пузыри, —
Зимуют раки,

Там что-то по ночам шуршит,
Топорщит ушки,
И в заморозки хороши
Грибы чернушки.
Там облака тусклее льда.
Калитка в поле,
Сад, облетевший навсегда, —
Дрова, не боле.

Калитка на одной петле,
И ветер тихо
Толкает от себя к себе,
Ни вход, ни выход…

За кольцевой дорогой, без
Конца гудящей,
Застыл великолепный лес,
Как настоящий.

В теплой маслянистой охре
Пропадает первый снег.
На бечевке рыба сохнет
В затуманенном окне.

Чем избушка та хранима,
Век рассыпался, как мел.
Время — это все, что мимо,
Все, чего ты не сумел.

Прогнила под крышей балка,
Снег летит, как саранча.
Где-то тявкнула собака,
И бульдозер зарычал.

Опять малинового цвета
На горизонте полоса.
Как все-таки легко поэтам —
Что захотел, то написал.

А мы рисуем человечка
С воздушным шариком в руке,
За ним закат стоит, как печка,
И блики прыгают в реке.

Опять ошибка за ошибкой,
Закат не ладится, хоть плачь,
Не получается улыбка —
Какой-то розовый калач.

По стеклу литая
Катится вода.
Человек летает —
Это не беда.

Никому не назло,
И не на пари.
Издавна навязло:
Плюнь и воспари.

Глянцевый, как брошка,
Огибает клен,
Светом из окошка
Снизу озарен.

Золотом латают
Бездну облака,
Человек летает
Запросто, пока

Собрались у печи,
Спаяны огнем,
Коротаем вечер,
Думаем о нем.

А погаснет дверка,
Холодом дохнет —
Дернется, померкнет,
Ниточку порвет,

Сгинет понапрасну
В мороси ночной,
Расползется кляксой
По трубе печной.

По шестнадцатиэтажкам
Эхо скачет, как ядро.
Тапочки, штаны, рубашка,
Да помойное ведро.

— Катерина, Катя, где ты,
Все живое дома, спит,
Только папа неодетый
Мусорным ведром скрипит.

Качели из железа
Болтаются в ночи.
Скрипят, из кожи лезут,
А девочка молчит.

И воздух темно-синий
Хватает полным ртом.
Пожалуй что простынет,
Но все это потом.

Шестнадцатиэтажка,
Одиннадцатый час…
Пожалуй, будет тяжко,
Но это не сейчас.

Не припомню, я был или не был тяжел и прожорлив,
Или легкою мышкой шустрил в облетевших словах,
Только пискнуло что-то, только что-то проклюнулось в горле
И, вздохнув облегченно, повисаю на птичьих правах.

Не пойму, не проверю — другое ли стало обличье,
И не знаю что в небе там — воздух по-прежнему густ,
Знаю только что новое это косноязычье
Выше прежнего лепета на целый рябиновый куст.

Не то, чтобы состоялся —
Но волен в подборе беды.
Скорее всего — отстоялся,
Как буря в стакане воды.

Холодные чистые грани,
И радуги бледный излом
Приемлют мое содержанье.
Скорее всего — повезло.

Исповедимы торные пути.
Лишь чья-то тень по пыли пролетит,
Да изредка, рассеянно скользя,
Увидишь то, что поднимать нельзя:

Там — из букета выпавший цветок,
Там — лотерейный скомканный квиток.

И, постепенно растворившись в полдне,
На мысль наткнешься, Господи прости…
Опомнишься — идешь путем Господним,
И сквозь туман кремнистый путь блестит.

Стекло с морозной пыльцой,
Остатки праздничного торта,
Младенца скорбное лицо,
Припоминающего что-то.

И ты глядела на меня,
И только головой качала,
В тревожном ожиданье дня
Напряжена и одичала.

Остатки воскресной пирушки
На жалкие наши шиши.
Утиная лапка петрушки
На стылой картошке лежит…

Прорвемся, но только не сразу,
Потерпим еще до поры,
Не знаю, как небо в алмазах,
А море увидим с горы.

И, венчики трав обрывая,
С обрыва — в карьер и галоп.
Струна задрожит мировая,
И муха нацелится в лоб.

И в этом предпраздничном действе
Себя не узнаете вы:
И щеки трясутся, как в детстве,
И шляпа летит с головы…

День почти сошел на нет.
Холод небольшой, но емкий,
Призрачный пространный свет
Опускается на елки.

Поостынь и помолчи —
Дерзновения поэта
Безнадежнее свечи,
Мимолетнее, чем лето.

Что останется — Бог весть,
Но и снег и эти ели, —
То, что в самом деле есть,
То, что есть на самом деле.

Тень касается лица,
Птица резко прокричала…
Свет и холод — без конца,
В чистом виде — без начала.