Владислав Резвый - Победное отчаянье. Собрание сочинений
Нет, никогда не взойдет в русской действительности новый великий писатель, пока торжествует с одной стороны беспочвенное презрение к детективным романам, и с другой слепое увлечение фабулярностью, как таковой, как целью.
Да, детективные романы – самое позорное порождение нашего времени, но на плечах подлинных художников слова и серьезной критики лежит добрая половина этого позора.
О Марианне Колосовой
Нет во всей эмигрантской художественной литературе явления более действенного, чем ее творчество! Но надо оговориться – в каком смысле действенного…
Вот новая книга стихов с энергическим заглавием: «Не покорюсь!..», пронизанная боевыми лозунгами и призывами эмиграции к подпольной и открытой борьбе против теперешней власти в России. Расценив книгу с этой стороны, не стоило бы даже писать о ней в литературной газете, если б Марианна Колосова не проявила себя за эти годы довольно выработавшимся мастером стиха. Несомненно, ею должна гордиться боевая часть дальневосточной русской эмиграции, которая, кроме Колосовой, не выдвинула из своей среды не то что поэта, но и грамотного стихотворца. Марианна Колосова в курсе современных формальных достижений: прекрасна и точна рифмовка, выразительны и разнообразны ритмы, начиная от Кольцовских трехстопных хореев с женскими окончаниями, кончая проникновенными тяжкими ямбами, особенно пятистопным. Всё подточено, подчищено до приятной (изредка неприятной) гладкости.
Но это внешняя, так сказать, агитационная действенность… Другой, подлинно художественной действенности, к сожалению, стихи большею частью лишены. Есть термин: «лирический фельетон», придуманный Н. Асеевым для сорта стихов, которыми поэт прямолинейно откликается на злободневное событие, чтобы не испытывать тяжести отрыва от жизни (удел современного поэта), идти с современностью в ногу. Марианна Колосова в этом отношении счастлива: ее
стихотворения, в большинстве, – лирические фельетоны, она идет в ногу с эмиграцией, и, пожалуй, ее личная трагедия – в то же время трагедия всех эмигрантов, так или иначе стремящихся найти Россию.
Талант Колосовой приводится в движение внешним: злобой дня. Слишком много воли рассудка, сознательности, слишком много головного: как спасти Россию? И – ответ действенностью!
Тут Колосова впадает в глубокое заблуждение, сознательно приспосабливая творческие силы к чисто практическим целям. Ныне почти вся советская литература – только на другой политической платформе – разделяет это заблуждение. Только там воспевают темпы строительного плана, а здесь – темпы спасения России.
Где-то давно печаталось стихотворение Колосовой, заканчивавшееся словами девушки к человеку, которого она любит:
…Ведь я русская, – понимаешь? – русская!
Как ты смел полюбить эстонку?
Думается, что в тех строках поболее национальной скорби, чем в ряде хорошо, даже одушевленно, сработанных фельетонов, вроде «Задачи», «Санкт-Петербурга» и прочих, потому что создала их не злоба дня, а сознание творческой необходимости.
Не надо далеко идти за примером! Книга заканчивается циклом «Огни». Здесь меньше фанатической воли, больше мольбы, больше того, что Пастернак определил следующими словами:
И чем случайней, тем верней
Слагаются стихи навзрыд!
поэтому стихи этого цикла близятся к подлинному искусству, которое прошибает, правда, не сразу, но которое незаметно вгрызается в душу. Я говорю особенно о стихотворении «Дома». Оно лишено подхлестывающих призывов, но оно активнее, т. к. проще и правдивее говорит о человеке, чем стихи первой половины книги. Над теми думаешь с уважением: они сыграют роль в грядущем освободительном движении, преклоняешься перед целеустремленностью автора, но их не принимает душа!
Мысли по поводу Лермонтова
Еще не начав заново перечитывать Лермонтова, я пытался вернуться памятью к тем дням, когда я впервые ознакомился с классиками. Хотя это было так давно, я все-таки помню впечатление от Л. Нечего говорить, что оно было значительно… Отдельные строфы врывались в память, преследовали особенно навязчиво; например, эта:
И ниц упал испуганный народ.
«Молитесь, дети, – это смех шайтана».
Сказал мулла таинственно, и вот,
Какой-то темный стих из Алкорана
Запел он громко.
До слез потрясла строфа:
Поутру, толпяся, народ изумленный
Кричал и шептал об одном;
Там в доме был русский кинжалом пронзенный,
И женщины труп под окном.
Стихотворение «Сидел рыбак веселый на берегу реки» -первое стихотворение, подействовавшее на меня особою музыкой.
Позднее в третьем, четвертом классе среднеучебного заведения выбили во мне огромный, незаживающий след те вещи Л., которые обыкновенно производят впечатление на гимназистов этого возраста. Разумеется, здесь было: «И скучно, и грустно, и некому руку подать», которое я и теперь считаю лучшим стихотворением Л., хотя мода на него проходит, и особенно «Выхожу один я на дорогу». Из поэм выделялись «Мцыри» и «Песня про купца Калашникова».
Стихи поэта почти всегда срастаются с его земным обликом, поэтому перед теперешним перечитыванием Л. я долго вглядывался в портрет этого человека, одетого по-военному, с лицом каким-то восковым и с мертво опущенными, как бы свинцовыми веками. Я так давно не возвращался к нему мыслями, что мне начинало казаться, что что-то новое забрезжит мне в его поэзии, что теперь, в более зрелом возрасте, мне станет понятна его неповторимая красота и значительность.
Я так внимательно останавливаюсь на своих внутренних процессах, предшествовавших перечитыванию Л., потому, что мне хочется высказать свое впечатление от Л. и указать значение его и влияние на мою личную жизнь. Это, может быть, никому не нужно, – но разве нужнее те груды «общих мест», произносимых там и сям о классиках, что наши классики -«солнца русской культуры», что надо их беречь от каких-то тайных посягновений, точно классик – это некий фетиш, мертвый божок? Не увеличится наша любовь к Пушкину, если мы десять раз назовем его «солнцем», и наша любовь к Л. не должна ограничиваться словами «великий русский поэт». Надо делать нашу любовь активней, умнее, осторожнее… Надо спрашивать себя беспрестанно: «а жив ли во мне Л., а жив ли Пушкин?» Если не жив, зачем притворяться, что жив.
Вспоминается чья-то превосходная идея профильтровать классиков, которым приносят плохие услуги потомки, смешивая все их произведения в одну кучу. Вот Л. – полное собрание сочинений, – да это сильно разбавленное вино! Совершенные вещи тонут в море ученических.
Раскрываю страницу, – стих. «Романс», начинающееся погрешностью против грамматики: «Невинный, с нежною душою, не знавши в юности страстей прилив…» Переворачиваю одну страницу, нахожу стихотворение с сильным началом: «Не обвиняй меня, Всесильный.» и т.д. … «за то, что лава вдохновенья клокочет на груди моей». Нет сомненья, что поэт мыслил лаву, клокочущую не на груди его, а в груди, но по размеру подходил предлог «на». Почти в половине его стихотворений есть выражения, звучащие совершенно не по-русски, которые нельзя оправдать тем, что русский язык находился в ту пору в стадии развития, – после Пушкина нельзя уже писать, например, так: «Но, досады жесткой пылая в огне, перчатку в лицо он ей кинул».
То, что я пишу, конечно, не разнос Л. Я не имею на то права, да, кроме того, это было бы неблагодарно, – Л. подарил мне много высоких переживаний. Я только констатирую факт, что Л. относился к своему таланту пренебрежительно, как пренебрежительно относился он и к своей физической жизни. Факт неоспорим, – биография Л., даже кратчайший ее конспект, говорит, что мы имеем дело с человеком желчным и беспокойным. Он кочует всю жизнь и не уживается нигде. Сначала кочует из университета в университет. Впоследствии в школу гвардейских прапорщиков. Гусар лейб-гвардии, он, на свое счастье, страшно близко принимает к сердцу гибель поэта Пушкина, пишет пылкое стихотворение: «На смерть поэта», где бросает язвительный вызов определенным влиятельным общественным кругам:
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов.
В этих строках есть нотка личной задетости, помимо глубокой скорби за Пушкина. Кто, как не сам Л., был обломком рода, обиженного игрою счастья. Какое огромное падение: его отец – небогатый армейский офицер, имевший предком шотландского знаменитого барда Лермонта, жившего в 11 веке.
Неизвестно, отразились ли эти обстоятельства на характере Л. Критик марксистского толка написал бы статью: «Трагедия Лермонтова в марксистском освещении», где подробно исследовал бы причины, предавшие поэзии Л. тот, а не иной оттенок. Канва его мыслей была такова, что дворянин, род которого утерял свою былую значительность, переживает себя разночинцем. И отсюда он вывел бы и желчность Л., и многие причуды его биографии.
