Мишель Уэльбек - Оставаться живым

Быть может, я сам проводник Бога,
Но это не вполне осознаю
И пишу эту фразу «в качестве эксперимента».

Кто я?
Похоже на игру в угадайку.

Убираю свой карандаш.
Получилась ли фраза?
Карандаш мой, напрасно ты входишь в раж -
Мне куда милее табула раза.

Поглядеть на меня - вот писатель сидит за столом:
Зрелище малоприятное, говоря между нами.
Непонятно, чего сидеть за столом, если все перевернуто кверху дном,
Нечисть воет, поклацывая зубами.
И ты, карандаш, предашь?

Карандаш, извергающий рвоту
Полуправд, негодяй и шут,
Сам теперь отвечай за эту блевоту:
«Я ищу, где люди живут».

Писать:
Как людей ни зови -
Все в таком далеке!
Себя ублажать
(И опять не забыть о руке):
Запах яблока и чуть-чуть любви.
Уезжать
(Далеко-далеко. Оказаться совсем вдалеке).

Есть то пространство, где все цельно, все - весна,
Где и несходство не испортит нам соседства;
Есть то пространство, где покой и тишина,-
Потустороннее: вне и помимо детства.

В испарине я пробудился,
Толпа видений все мелькала
Под веками. Свет чуть струился,
Тяжелым было одеяло.

Конечно, надо жизнь свою
Переменить, как ни крути.
Уже два года, как я пью,
Да и любовник - не ахти.

Должны мы ночи напролет
Ждать, словно в глубине колодца,
Когда неслышно подойдет
К нам смерть и наших глаз коснется

Тяжелых век нам не поднять,
Ведь смерть сама взялась за дело.
Тогда пора богов искать
Утраченных. Ликует тело.

* * *

Между собой не параллель - диагональ
Мы провели меж зыбких в сумерках берез,
В чьем круге тишины порочной вертикаль
Крещенскою водой стояла, слёз
Прозрачней.

Желанье облекло нас, пламени подобно.
Две жизни мы свои швырнули в это пламя;
Я и не знал, какой быть женщина способна.
Рот делался сухим с твоими врозь устами
И мертвым.

Лежу один без сна, ночь давит, как оковы.
Мне кажется, теперь темней, чем прежде, ночи.
Я спичкой чиркаю: дрожащий огонечек
Приводит тень в углах и образы былого
В движенье.

И зыбь берез - среди
Других картин.
Пью воду. Ком в груди.
Темно, и я один.

Заложник твоих слов,
Я шел наобум поневоле.
Небеса разверзлись; я был готов
К неведомой роли.

На случайной площади мертвый каскад
Рассыпал ледяную крошку,
Забивая аорту мою наугад,
Пока я дышал понемножку.

Пока я дышал, от натуги сипя,
От слов, ненужных и тленных,
Мир, убивающий сам себя,
В моих просыпался венах.

Легко в этом мире прожить без забот,
Не ведая смысла и сути.
Самое главное слово придет
На самой последней минуте

И явит во всей подноготной судьбу
В последнем спокойствии плоти,
Когда возлежишь в деревянном гробу
На бархате и позолоте.

Бархат шуршит, как шуршит вода
По коже, изрытой годами,
Покуда кочующие года
Срывают ее лоскутами.

Идет во всей красоте
Прекраснодушных слов,
Идет во всей красоте
Пышный парад лоскутов.

Она дрожала напротив меня, и мне казалось, что дрожит весь мир.
(Эмоциональная фикция, еще одна.)

Жизнь без роду подобна исходу,
С каждым днем все прозрачнее дни.
Я один: ни друзей, ни родни -
Ухожу, словно остров под воду.

Нам жить, любимая, осталось
Чуть-чуть всего.
Так выключь радио совсем,
А ну его.

От жизни ты всегда умела увильнуть,
Как шелк скользнуть
Из рук умела,
А жизнь уходит, и соскальзывает тело
В безвестность - вот
И весь исход.

Попробуем забыть нам вбитую в умы
Отживших формул опись;
Жизнь недостаточно изучена, и мы
Лишь пленники гипотез.

Туч над Венецией гряда.
Ты что-то нервная, не стоит,
Любовь моя. Иди сюда,
Тебя язык мой успокоит.

Давай мы паиньками будем,
Чтоб вместе жизнь прожить большую.
Про книжки мы не позабудем.
Любовь моя, гроза бушует.

Люблю я влагу пить твою,
На вкус соленую слегка.
Себе я волю вновь даю.
Любовь моя, как смерть близка…

Дубы давали тень, от ветра не спасая.
И, словно бы дитя на свет производя,
Дышала женщина и, вся в песке, нагая,
Опять звала меня, колени разведя.

На влажной полосе, надеждами богатой,
В часы, когда отлив являет суть земного,
Я все рассвета ждал, чудес и тайн возврата,
С моих открытых губ срывался крик немого.

И ты одна в ночи была мне маяком.
В нас память утренней зари неистребима.
Тела сливая, мы пересекли тишком
Края, где божество присутствует незримо.

А после вышли на бескрайнюю равнину,
Где коченели позабытые тела.
С тобой мы рядом шли дорогой узкой, длинной,
Нас беспричинная любовь на миг свела.

Да сгинет все, что свет.

Живущие на солнце созерцают нас безучастно:
Мы у земли в плену, на всех земная мета.
И наши мертвые тела истлеют, это ясно.
Мы никогда, любовь моя, не станем светом.

За наш людской удел несладкий
Нам не на ком искать вины;
Есть план, в который включены
Года младенчества, прогулки под каштанами, тетрадки.

Во мне сломалось что-то вдруг
В кафе от разговора двух
Существ кило по сто на темы
Пищеваренья и рентгена.

Он ей пенял: «Помру ведь, злыдня;
Дай хоть порадую себя, коли на то пошло».
Но тело дряхлое изведать радость не могло,
Ему могло быть только стыдно,
И шевелиться неохота и невмочь,
И от одышки муторно всю ночь.

Так эти двое, жизнь прожив,
Дав жизнь кому-то, может статься,
Пристыженно сходили с круга.
Не знал я, что и думать. Может, жить не надо б вовсе.
Про поиск радостей написано давно все,
Вовек он ни к чему
Хорошему не вел.

Но вот они ведь жили, эти двое.
Он говорил: «Могу я в жизни радости иметь?»
И всякий, поглядев на телеса его супруги,
Признал бы за его увядшим членом право
На девок и массаж:
«Чего там, ведь ему недолго уж осталось».

Ничто не одухотворяло пару эту;
Не научась нести с достоинством старенье,
Стерпеться с немощами в кротком примиренье,

Они влачили дни,
Прося не света,
Но передышки, хоть какого-то просвета
Телам изношенным своим.
Но в передышке ночь отказывала им.

Площадка: мини-гольф. Гоняет мяч старик.
Выводит птичий хор без повода рулады.
Или мне нравилось быть в кемпинге в тот миг?
Иль в воздухе была какая-то услада?

Купаясь в солнечных лучах, сродни растенью,
На вскопанной земле я видел тень мою.
Мы знакам прошлого должны дать объясненье
И красоте цветов, похожих на змею.

Другой старик следил безмолвно за скольженьем
Волн, разбивавшихся о берег второпях:
Так дерево глядит без гнева на движенье
Рук лесоруба, что его повергли в прах.

Проворно муравьи цепочкою занятной
Ползли на тень мою, мне не вредя нимало.
Вдруг захотелось жить спокойно и приятно,
Так, чтоб ничто следов на мне не оставляло.

Бродя по улицам без цели, поневоле
Всех предстоящих жертв я предаюсь обзору;
Мне хоть искусственную точку бы опоры -
Покупкой мебели взбодрить надежды, что ли;

А то принять ислам и сладость подчиненья,
Чтоб дал мне добрый Бог в стране каникул место.
Я не могу забыть сквозняк с душком отъезда
В расколах наших слов и жизней расплетенье.

Процесс заката дня пошел часы считать;
Для наших жалоб адресата больше нету.
По мере тленья каждой новой сигареты
Процесс забвенья оттесняет счастье вспять.

Вот шторы - кто-то их придумал как соткать,
А кто-то в серый цвет окрасил одеяло,
В котором угнездясь, я вытянусь устало.
Покой могилы мне не суждено узнать.

Когда устанет жизнь и перестанет нас
Как прежде удивлять, когда, неторопливы,
Нас будут окружать потоки стертых фраз,
Когда иссякнут дни, когда замрут приливы,

Среди оскомину набившего добра,
На миг расправившись, наш орган постиженья
Как шарик сдуется - ему придет пора
Вслед легким совершать ритмичные движенья.

И вдруг окажется, что мудрость - это блеф,
Что пустотою мы дышали, как в колодце,
И наши косточки сгниют, заплесневев,
Пищеварением надежда обернется.

Пищеварением, предложенным взамен
Минувшей жизни,- жизнь червей и их личинок.
И что теперь страдать, когда забьет суглинок
Хоть и не сдавшийся, но усмиренный член?

И все-таки любил я этот мир порою,
Дурацкий солнца свет, что, не жалея сил,
С утра меня согреть в постели норовил,
Мгновенья сладкие знакомы мне, не скрою,

Объятья жаркие и пальцев робких, белых
Прикосновения, их нежность и тепло.
Я знаю, как стучит кровь и ликует плоть,
Блаженство ширится и заливает тело.

В шезлонге в сумерках я грезил о слиянье
Двух тел, все думая о том, как смерть близка
В тот миг, когда в нас жизнь, казалось бы, крепка,
Об угасающем в закатный час желанье…