Эварист Парни - Война богов

Крестите их.

Уже убили всех.
Во имя ваше льется кровь людская
Повсюду, вплоть до самого Китая.
Тот — убивает, этот — умирает...
Все — в вашу честь, от края и до края.

О, сколько жертв! Какая в том нужда?
Как много крови пролито напрасно!
Не лучше ли — со мною вы согласны?
Не делаться богами никогда?

Философов читаете? Давно ли?

Ошиблись вы. Нельзя давать им воли,
Все это — наши ярые враги.
Коль прояснятся у людей мозги
Мы задрожим при имени деистов;
Вы знаете: их дерзкий нрав неистов.

Ай-ай! Молчите!

Всюду и везде
Бог истинный, хотя его нигде
Не увидать... Мы ж — выдумка людская,
Мы — сказка, мы — побасенка пустая...
Сомнение развеет нас, как дым.

Долой сомненье, и неверье — с ним!
Слепая вера разум уничтожит,
Невежество власть нашу приумножит.

И Библия.

А ежели совсем
Ложь с разумом соперничать не сможет
Что делать нам?

Тогда вновь станем тем,
Чем были мы, иль попросту — ничем.

Я домосед: по целым дням сижу
У камелька, и уголья мешаю.
И все-таки от холода дрожу
И скверную погоду проклинаю.
И так часы проходят в болтовне...
Когда же ночь напоминает мне,
Что спать пора, и я ложусь послушно
В свою постель, напяливши колпак,
И на меня за маком новый мак
Роняет из охапки сон воздушный
На крыльях сна далёко я лечу:
Как Тавернье, я странствую повсюду.
Народов всех, каких ни захочу,
Выдумываю нравы и причуды.
На островах Таити задержусь,
Недолго над Японией витаю,
Затем в Китай легко переношусь
И в Грузию с рассветом прилетаю.
Два слова: «женщина» и «красота»
Сливаются в одно и то же слово
На языке грузин; моя мечта
Остаться там, но я — в Париже снова.
О, если бы на небеса, к богам
Сон перенес меня в часы досуга
И, странствуя от севера до юга
С Минервою, все видел бы я сам!

Минерва начала повествованье:
«Бессмертных небожителей собранье
(Вы слыли таковыми до невзгод),
По-вашему, я очень задержалась?
От нетерпенья это показалось.
Сейчас вы мой услышите отчет
На полдень я направила полет
И встречена была богами Нила.
Им вовсе неохота воевать;
В бою поддержки можно ль ожидать
От Аписа-быка, от крокодила,
От аиста, от кошки, от жука?
Лечу оттуда в Сенегал: река,
По берегам — священные дубравы,
А в них — неядовитые удавы.
Там нечего мне делать, и лечу
Над Африкой я далее... Но — чу!
Вот подо мной забавное собранье
Жестянок, блях и всяких пустяков;
И все это — предметы почитанья:
Там негры сами делают богов.
Встав поутру, присядут за порогом;
Затем они глядят по сторонам
И первое, что предстает глазам,
Становится их амулетом-богом.
До вечера кадят ему; глядишь
День кончился, и выброшен фетиш.
А завтра, начиная все сначала,
Они обожествляют что попало.
Но по ночам — безбожники они.

От новоявленной такой родни
Я уношусь, и вижу панораму:
Богов индийских предо мной семья.
На старшего из братьев, то есть Браму,
Не очень-то рассчитывала я:
Создателю вести войну негоже.
Бог Вишну воевать не любит тоже,
Заботиться он должен обо всем.
И Шиву я на помощь приглашаю.
Он рек: «Я все охотно разрушаю,
И был бы рад помериться с врагом.
Но, видишь ли, нельзя оставить Браму
Бесстыдник он: не оберешься сраму!
Тебе его характер незнаком.
На матери он собственной женился
И сделался сестры своей отцом;
Дочь подросла — он и в нее влюбился.
Однажды я по делу отлучился,
А старикан дочурку подстерег
В лесу; она в испуге убегает.
Оленем став, и резв, и быстроног,
Кидается он вслед и догоняет;
Догнав — над ней насилье учиняет...
Хочу за честь племянницы отмстить
(Хоть Вишну и советовал простить,
Его натуре ненавистна кара).
У Брамы, как известно, пять голов;
Слетела с плеч от моего удара
Одна; четыре же без дальних слов
Я отхлестал за эти похожденья.
Но коль покину я свои владенья,
То примется вновь Брама за свое,
А Вишну той порой починит все,
Что я разрушил.. . Нужно мне, богиня,
Остаться дома. Верь, мне очень жаль
(Не удивит тебя моя печаль),
Что не могу я уничтожить ныне
Твоих врагов и всех вас заодно».

Да, свойственны ему такие речи
И обижаться было бы смешно.
В дальнейший путь, в надежде новой встречи,
Пускаюсь; но в Японии опять
Меня постигло разочарованье:
Там божества — породы обезьяньей,
Уродство их мне трудно описать.
Приветствовала новых я собратий;
Ответом было множество гримас.
Поведав о беде, постигшей нас,
За красоту их похвалила кстати.
Внимательно прослушав мой рассказ,
Вновь эти боги начали кривляться,
И прыгать, и скакать, и кувыркаться;
Затем, приняв величественный вид,
Мне старшая кривляка говорит:
«Вас выручить могли бы мы, положим,
Да времени нет лишнего у нас.
С утра торчим мы в храмах; ни на час
Мы отойти от алтарей не можем.
Подохнуть от тоски немудрено!
Коль, одурев от скуки, мы задремлем,
То нас трясут, и вот мы снова внемлем
Молитвам, надоевшим нам давно.
Хоть кормят нас, могу сказать, изрядно,
Но пичкают конфетами нещадно.
Коль не съедим — зовет к нам докторов
Толпа благочестивых дураков.
От них порою убегаю вскачь я...
Хоть боги мы, но жизнь у нас собачья».
Промолвив это, сделала прыжок
И от меня пустилась наутек.

К другим богам я было полетела,
Однако же успеха не имела.
Я видела в одном из уголков
Два дряхлых и заброшенных начала
Добра и Зла, а дальше повстречала
Донельзя непристойных двух богов:
То были просто символы полов.
Огромные, они стояли прямо,
Как два тюльпана, в волнах фимиама.
Мне нечего богине было дать,
А бога дар я не могла принять.
На север я Европы полетела,
Там Одина могучего узрела
И у него поддержку обрела.
Он любит нас и помощь обещает,
За мною вслед с войсками поспешает,
Мы спасены, Юпитеру хвала!»

В то время как Минерва речь кончала,
Рог затрубил и забряцала сталь.
То с севера к ним конница скакала.
Ее ведет воинственный Геймдаль,
Чье бдительно и неусыпно око.
Он, между прочим, видит так далеко,
Что и с небес (так говорит молва)
Жемчужин рост заметит между створок
В глуби морской — вот до чего он зорок!
А слухом ловит, как растет трава,
Как вырастает за ночь шерсть овечья...
Куда там слух и зренье человечьи!

По длинному, широкому мечу
(Не каждому он будет по плечу),
И по насупленным бровям, по росту,
По увенчавшим голову рогам,
По молнии в руке довольно просто
Все узнают, что это — Один сам.

Тор, сын его, храбрец, тучеводитель,
Ветров и бурь воинственный властитель,
На колеснице мчался, в бой готов;
Она влекома парою козлов.
В его деснице молот сжат чугунный,
Наводит страх сей молот на врагов
Не менее, чем Одина перуны:
Оружие, нехитрое на взгляд,
Сразив врага, летит опять назад.
Волк Фенрис тут: с цепи его спустили.
Нигде его страшней нет: всех осиля,
Он может всю вселенную пожрать.

Три девы (их валькириями звать,
То сестры Тора) смело гарцевали
Верхом на белоснежных скакунах,
В доспехах белых, в белых шишаках,
И золотые копья их блистали.
За ними многочисленная рать
Богов второстепенных выступала.
Их вид свиреп, их мужественна стать.
Воители, кем славится Валгалла,
Под знамя Тора собрались. Любой
Из этих славных воинов — герой.
Не любят слабосильных скандинавы,
Их рай — для тех, кто в битвах ищет славы,
Там пола женского в помине нет,
Наложен там на прелести запрет.
Туда ни трус, ни воин посрамленный,
Бежавший с поля брани, не войдет,
Ни тот, кто от хворобы злой умрет,
Ни старец, грузом лет отягощенный.
Позор тому, кто смерти дома ждет!

Изгнанники построились для встречи,
Приветственно раздался гром фанфар,
Но слышались невежливые речи:
«Последний выпьют варвары нектар!»
Юпитер сделал знак; все замолчали.
Союзников торжественно встречали,
Команда раздается: «На кра-ул!»
Бьет барабан, склоняются знамена...
Юпитеру приветливо кивнул
Сам Один, этой встречею польщенный,
И руку подал: «Здравствуй, старина!
Друзьями будем. В бой без промедленья!
Где тут враги? Мы завтра ж, без сомненья,
В твоем дворце отведаем вина».
Но скандинав забыл: мудрец умерен,
Не следует ручаться ни за что.
Он мнил — не победит его никто.
Меж тем Приап, своей присяге верен,
Религии оплотом вскоре стал;
Успех его усердье увенчал.
Он проповедывал повиновенье
Чиновникам, вельможам, королям
(Тиранам даже), судьям и князьям;
А потому снискал благоволенье
Чиновников, вельмож и королей.
И множилось число монастырей,
И воздвигались пышные соборы...
На алтаре, забыв былые споры,
Весьма довольна глупостью людской,
Вкушала снова Троица покой,
Грядущее величье созерцала,
Могуществом довольная втройне.

Святая дева весело болтала
С Панфером и другими в стороне
И будущее с ними обсуждала.
Ей до-смерти хотелось бы узнать:
В монастырях — какие развлеченья?
И тягостно ль монахинь заточенье?

«Я вам могу об этом рассказать,
Шепнул Панфер. — Мне снился этой ночью
Забавный сон; увидел, как воочью,
Я все, интересующее вас.
Приснилось мне, что я — смиренный инок,
Попавший в монастырь визитандинок,
Вечерня уж окончилась; сейчас
Узнаем, спят ли сестры? С этой целью
Из кельи я заглядываю в келью

Урсула первою предстала мне...
В волненье ты, прелестная Урсула?
Не демона ль ты видела во сне?
Но почему так сладко ты вздохнула?
То ангел был, не демон... Вижу я,
Понравилась тебе такая греза.
Улыбка недвусмысленна твоя,
И томен взор, и сладострастна поза.
Тебе блаженства тайного секрет
Уже поведал ангел, спору нет.

Гортензия! Зачем ты одеяло
Откинула? Его не отстраняй!
Не нужно, чтоб рука твоя блуждала!
Сперва груди коснулась невзначай
Атласно-гладкой юная черница,
И вот уже... Ну, можно ль так забыться?
Не смей шалить! Сокровища любви
Не трогай, и цветка ее не рви!
Под алебастром там эбен таится
И розы распускается бутон...
Пока еще не раскрывался он,
И гибкий пальчик ищет наслажденья
В запретном для него прикосновенье.

К Цецилии спешу из кельи сей.
Хоть ночь длинна — роман еще длинней.
Евангелье любви она читает,
И грезит, и на ус себе мотает.
Скучающим в таком монастыре
Природу может заменить искусство.
Я безделушку вижу на ковре:
Она разгорячает Зои чувства.
Вот на киоте, рядышком с Христом.
Стоит сосуд с мягчащим молоком.
Поздравим же находчивую Зою!
Любовник скромен, он всегда с тобою,
И обмануть не сможет нипочем

Ты пишешь, Клара? Милому, конечно?
Послушаем! «Жестокий мой отец
Нас разлучил насильно — о глупец!
Но я — твоя, твоею буду вечно.
Моей душой твой образ завладел.
Жар первого не стынет поцелуя...
О жизнь моя! Любить — вот мой удел.
Тебя, тебя любила и люблю я».
Несчастная! В то время, как в слезах
Ты изливаешь страсть свою и горе,
Утешился (иль это будет вскоре)
С другою твой любовник-вертопрах.

Агнеса, ты от этих дев отлична,
И твой ничем не нарушаем сон
(Предшествуем молитвой жаркой он).
В пример Агнеса ставится обычно
Черницам всем: ведь каяться в грехах
Не устает в теченье всей недели.
Что за грехи? Не спрашивайте, ах!
Понежилась немножечко в постели,
Молясь — свое вниманье отвлекла,
Слова любви во сне произнесла,
Иль в зеркальце нечаянно взглянула,
Иль чуточку без умысла вздохнула
При мысли, что любовь, а также брак
Отныне недоступны ей никак,
И странное волненье испытала,
Когда о счастье этом возмечтала.
К подобным прегрешениям привык,
Перебирает четки духовник,
Молитву по-латыни он читает
И грешницу великую прощает.

Не все монашки, впрочем, таковы,
Как та Агнеса кроткая. Увы,
В ином грешке труднее им признаться,
Чем от грешка такого удержаться.
Но можно все рассказывать друзьям;
И слышал я, как три младых черницы
Друг другу признавались, баловницы,
В наклонностях и слабостях; и вам
Я исповедь Анжелы передам.

«К несчастию, Флорваля я любила,
Ждала, чтоб церковь нас соединила...
Зачем скрывать привязанность свою?
Как сладостно проговорить: «люблю!»
Само собой сорвется это слово,
Да и потом оно слетать готово
С влюбленных уст, восторга не тая.
Как передать Флорваля упоенье?
К моим ногам упав, он в восхищенье
Проговорил: «Анжела, жизнь моя!
Владычица и сердца, и свободы!
Ты видишь: я от страсти изнемог.
Скажи: ужель мне только через годы
Любви твоей достанется залог?»
Я промолчала.. Ах, скажу вам честно
Его порыв был так неудержим!
Молчанье — знак согласья, как известно,
И он тотчас воспользовался им.
Да, я была весьма неосторожна,
И счастья мне обманчивого жаль.
Забыть тебя? Но это невозможно,
Неверный мой, любимый мой Флорваль!

И вскоре он нарушил обещанья...
Я брошена... Суди его Христос!
Забыть его, забыть его лобзанья
Пыталась я напрасно. Много слез
Я пролила; все стало мне противно.
В монастыре, средь набожных сестер,
Решила скрыть я горе и позор.
Желанье было тщетно и наивно.
Уносит время радость и печаль,
Меня бы утешенье не минуло...
Найду, кем заменить тебя, Флорваль!»
Злосчастная Анжела тут вздохнула.
Промолвила Адель за нею вслед:
«Со мною то же было: ведь дерзнула
И я любить: любви запрета нет.
Что делают еще в семнадцать лет?
И я тайком о браке возмечтала.
Но мой отец и слышать не хотел;
Я плакала — он даже не глядел.
Причин его упорства я не знала.
«Нет, Нельсона не будешь ты женой!»
Я поклялась, однако же, что буду,
Не ведая, что выйдет это к худу,
И Нельсону сказала: «Милый мой,
Устроим так, чтоб матерью я стала!
Нас обвенчают, убоясь скандала».
Подобным предложеньем восхищен,
Намеренье мое исполнил он
С охотою, и в результате спешки
Мой вид у всех стал вызывать насмешки.
Увы! Жестокосердый мой отец
Не разрешил идти мне под венец,
И на меня разгневался ужасно,
И матерью я сделалась напрасно.
Заточена у вас в монастыре,
Я вяну здесь, как роза в январе,
Моя краса погибнет, без сомненья».

«И я своей не вижу примененья,
Так начала Инеса, — но кузен
Надеется, что у моих колен
Он обретет блаженство неземное.
Как он красив! В нем что-то есть такое...
В приемную к нему я выхожу,
С ним говорю и на него гляжу.
В его очах желание блистает,
Мы взглядами друг с другом говорим.
Так хочется поцеловаться с ним!
Но нас, увы, решетка разделяет,
Счастливыми нам быть не позволяет.
Увы, блаженство нам запрещено!
Хоть близко — недоступно нам оно.
Как быть? И вот сегодня, безутешно
Оплакивая горькую судьбу,
Кузен шепнул: «Услышь мою мольбу!
Мои мученья знаешь ты, конечно.
Меня ты любишь?» — «Да, люблю сердечно».
«Нет, все равно, не сбудутся мечты:
Ты так робка, всего боишься ты».
«А все-таки?» — «Хоть высока ограда
Монастыря, в особенности — сада,
Но я могу ограду перелезть».
«О безрассудный!» — «Видишь, средство есть.
Ты любишь, да?» — «Попробуй усомниться!»
«Так будь смелей! А я на все готов».
«Но в сад, увы, я не могу спуститься:
Дверь заперта на ключ, не на засов».
«Что за беда? Ты кинешь из окошка
Две простыни, связавши их. Не трусь!»
«Так рисковать?» — «Люби меня немножко,
Инеса! Я на все тогда решусь!»
Его слова надежду пробудили,
Мое сопротивленье победили,
Я согласилась... Завтра он придет.
О боже, что теперь произойдет?»
Познаешь завтра счастье, дорогая!
Мы будем ждать рассказа, милый друг.

Решил я, что Виктория младая
Разумнее проводит свой досуг.
Вот келейки ее убранство: слева
Картинок ряд; на них — Адам и Ева,
А справа — ложе жесткое для сна,
Над ним — распятье, гипсовая Дева.
Известно, как Виктория скромна.
Но вдруг впускает юношу она...
Святители наверно ужаснутся,
Глаза зажмурят или отвернутся:
Ведь женщина в расцвете красоты
Нимало не стыдится наготы.
Последнее спадает покрывало
И по плечам рассыпались власы.
Их никогда железо не кромсало.
Какие под холстиною красы!
В объятиях любовника Венера
Искуснее, нежнее не была.
Виктория страстнее, чем гетера,
И полное блаженство обрела.
Вы слышите ее? «От сладострастья
Я умираю! О, любовь моя,
О ангел мой! Найти такое счастье
На небесах не помышляю я».

Как долго ночь в монастыре тянулась!
Из двадцати монахинь ни одна
Не спит... Ну вот, и Люция проснулась,
Тихонько пробирается она
К Терезе... Для чего? Или подруги
Невинными секретами хотят
Делиться? Нет: улегшись, как супруги,
В одну постель, монахини молчат.
Как глубоко одна из них вздыхает!
Другая дерзостно изображает
Отсутствующий пол... Вот обнялись,
Их юные тела переплелись,
Становится прерывистым дыханье...
Бесплодная надежда их томит,
И ласки, от которых кровь кипит,
Перемежают жгучие лобзанья.
Иллюзия обманывает их:
Желаний пыл нимало не утих,
Напрасно воспаленными устами
Молить: «Мой пол перемени, любовь!»
Безумицы! Коль овладели вами
Влечения, волнующие кровь,
Коль вы не победили любострастье
То монастырь покиньте поскорей:
Поверьте мне: вы и любовь, и счастье
Отыщете вдали от алтарей!

Так бегство Селестины совершилось,
Которая в монастыре томилась,
Эльмону благородному верна.
К побегу он давно ее склоняет;
Прекрасна и чувствительна, она
Своей тюрьмы неволю проклинает.
И вот решилась: нынче убежит.
Из кельи выходя, она дрожит,
Бледнеет, озирается — трусиха!
Остановилась, слушает: все тихо.
Ее рука касается стены;
Дыханье затаив, средь тишины
На цыпочках идет по коридору.
Спускается по лестнице крутой.
Отмычка — инструмент хоть и простой,
Против нее не устоять запору;
И любящим порой, не только вору
Необходим полезный сей крючок.
Бесшумно отпирается замок,
Бесшумно дверь беглянка распахнула...
Ликует Страсть, Стыдливость же вздохнула.
Высокою стеной сад окружен,
К ней лестница приставлена Эльмоном.
Легко наверх карабкается он...
Судьба благоприятствует влюбленным:
Раскидистый, высокий рядом клен,
И по нему спускается Эльмон.
Подругу он, томясь от нетерпенья,
Терзаемый тревогой, долго ждет.
Но вот навстречу милая идет.
Увидевши его, она волненья
Не в силах скрыть: краснеет и скользит,
И — в обморок! Испуганный, в смятенье,
Эльмон скорей к возлюбленной бежит.
Подхватывает на руки, ласкает,
Лобзает и тревожно окликает.
Ее приводят медленно в себя
И голос, что зовет ее, любя.
И поцелуи, жаркие как пламя.
Эльмон спешит корсаж ей расстегнуть;
Орошена горячими слезами,
Вздымается трепещущая грудь.
Очнулась; взор на милого кидает
И вновь в его объятьях замирает.
Эльмон торопит: время их не ждет.
Он Селестину к дереву ведет,
Плечо ей подставляет, как ступеньку,
Чтоб удалось взобраться помаленьку,
И всячески старается помочь.
Вот лестница; спустились без опаски.
Пока им покровительствует ночь,
Они спешат добраться до коляски.
Заранее готова для четы,
Она ждала под сенью темноты.
В Швейцарию коляска покатилась,
Чтоб Гименея таинство свершилось.
«Счастливый путь! Храни вас бог, друзья!»
Им закричал, затем проснулся я».