Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

Я увидал корабль, который плыл
без весел, без винта и без ветрил,
я увидал аэроплан без крыл,
который тихо в воздухе парил.

И я привык смотреть со стороны
на странные явления вдали,
на мчащегося около Луны
искусственного спутника Земли.

Я пью необычайное вино,
но — виноградом не было оно,
ем белый хлеб, не росший никогда,
искусный синтез мысли и труда.

Чиста, как небо, новая земля,
и наш граненый дом из хрусталя,
но мало в нем знакомых и родных,
лишь ты одна — последняя из них.

Нам каждому уже по триста лет,
но мы еще не мыслим о конце,
и ни морщинки ни единой нет
ни на моем, ни на твоем лице.

Хвосты ракет за тучами скользят,
их водят электронные умы…
Скажи, тебе не хочется назад,
в двадцатый век, где прежде жили мы?

Где надо было землю корчевать,
под бомбами в землянках ночевать,
пилить дрова и хлебом дорожить,
и только там хотелось жить и жить…

Шестерки, семерки, восьмерки, девятки, десятки.
Опять невпопад — затесались король и валет…
Пасьянс не выходит! Опять полколоды в остатке.
И все это тянется дикое множество лет!

Что можно узнать во дворце костюмерной колоды?
Какие затмения Солнца, кометы и воины придут и пройдут?
Какие отлеты, какие на землю прилеты?
Какие новинки пилоты у звезд украдут?

Когда я уснул, как в гадании, с дамою рядом, —
Вот только тогда стасовался и ожил пасьянс на столе
и тысяча лет пронеслась над упавшим снарядом,
над Вязьмою, Мюнхеном, Перу и Па-де-Кале.

Цветы раскрывались в минуту. По просекам бегали лани.
Дома улетали. Деревья за парами шли по следам.
На море качались киоски любых исполнений желаний.
Машины сидели в раздумье — что сделать хорошего нам?

Весь воздух был в аэростатах. Но не для воздушной тревоги.
Гуляние происходило. По звездам катали ребят.
Там девушка шла на свиданье по узкой канатной дороге,
и к ней через десять трапеций скользил и летел акробат.

На тучах работали люди. Они улучшали погоду.
Все им удавалось — и ветер, и солнце, и дождик грибной.
Вдруг вышел поэт, он шатался без дела, тасуя колоду,
стихи перед ним танцевали, как дети, с гармошкой губной.

Пасьянс у него получался. Он, каждую карту снимая,
показывал очень далекий, за тысячелетием, день —
вдруг желтые стены Китая, вдруг пестрое Первое мая,
и вдруг из-за стекол трамвая — моя померещилась тень.

А мы? Где мы будем? Вам кажется — мы разложились?
Мы живы, мы теплые почвы с рябинками древней грозы.
Цветные пасьянсы лугов, и дворцов, и гуляний на нас разложились,
и рядышком вышли — валеты, и дамы, и короли, и тузы.

Я не скажу: над нами пусть не каплет,
а после нас — хоть мировой потоп!
Нет, я хочу, чтоб тысяч через пять лет
вели следы вдоль непросохших троп;

чтоб босиком по лужам мчались дети
на свете без котомки и тюрьмы,
на свете, где за пять тысячелетий
шли под дождем и обнимались мы.

А если так считать: мол, безразлично,
что будет с нашей, лучшей из планет, —
не знаю, как кому, а мне вот лично
тогда и жить на свете смысла нет.

Уважаю боевую старость,
блеск в глазах, кипение в груди!
Уважаю тех, кому досталось
больше, чем осталось позади!

Уважаю творческие муки,
нетерпенья взрывчатого тол,
Павлова решительные руки,
брошенные яростно на стол!

В мире, молодом, как Маяковский,
седина вполне хороший цвет!
Я не буду жить по-стариковски —
даже в девяносто девять лет!

По-моему, пора кончать скучать,
по-моему, пора начать звучать,
стучать в ворота, мчать на поворотах,
на сто вопросов строчкой отвечать!

По-моему, пора стихи с зевотой,
с икотой, рифмоваться неохотой
из наших альманахов исключать,
кукушек хор заставить замолчать
и квакушку загнать в ее болото.

По-моему, пора сдавать в печать
лишь книги, что под кожей переплета
таят уменье радий излучать,
труд облегчать, лечить и обучать,
и из беды друг друга выручать,
и рану, если нужно, облучать,
и освещать дорогу для полета!..
Вот какая нам предстоит гигантская работа.

Два винта крутануло, рывок — и
ты в трехслойную высь поднялась…
И от облака в гулкой тревоге
не отнять растревоженных глаз.
Крылья, крылья, подумайте, как
дорога ваша легкая ноша!
Ты уже в кучевых облаках,
ты вот-вот стратосферы коснешься!
О, я верю в звучащие части,
в прочность поршней и в сортность колец,
верю в жизнь, в окрыленное счастье,
в окружающий солнце венец!
Прочь, тревога! Моторы, вперед!
Вы — мое нетерпенье поймете.
Ту же скорость и песня берет,
до конца неизменно в полете!
Что мне выгода, выручка, польза,
когда мчусь, виражами кружа?
Не в низине я жил и не ползал
шелестящей дорожкой ужа!
Не в тиши, никогда не в тиши,
не в низине, нет, нет, не в низине!
Я и сердце толкал: «Поспеши
за стремящейся жизнью в бензине!»
Не замолкнет мотор, довезет!
На полет, на движенье надейся!
Должен выжать я лет девятьсот
за свои пятьдесят или десять!
День в кристаллах, в небесном пуху,
там рычит быстрота, нарастая.
Мне лишь видеть тебя наверху,
песня жизни моей скоростная!
Дальше, дальше, в залив занебесный,
в синеве плоскостями скользя,
нам, врезаясь в грядущее песней,
и на миг задержаться нельзя!

На самолете я летел,
на лодочке непрочной.
В полете жадно я хотел
стоять на твердой почве.

На твердой почве без грозы
и в комнате без горя, —
хотелось мне рвануться в зыбь
заоблачного моря.

И вот опять в полете я,
и вновь мотору внемлю,
и снова к вам тянусь, друзья,
на дорогую землю!

Как ищет, приземляясь, мысль
где для нее страница,
так сердцу требуется высь,
чтобы к земле стремиться.

Ты любишь ледяной январь,
безветрье, стужу зверскую,
а я — лютующий февраль,
метель, поземку дерзкую.

Ты любишь ранний месяц март
с апрельскими проталинами,
а я — молнирующий май
с дождями моментальными.

Ты любишь облачный июнь,
в просторе многоярусном,
а я — сжигающий июль
и август — солнце в ярости!

Ты любишь бархатный сентябрь
с его зеленым золотом,
а я — когда несет октябрь
штыки дождя по городу.

Ты любишь краски в ноябре,
свинцовые сливовые,
а я — декабрь, ведь в декабре
год переходит к новому.

Да, я любитель декабря
на снежно-белых улицах,
за то, что с первым января
он, чокаясь, целуется.

И бой на башенных часах,
и в полночь — утру здравица!
И каждый к будущему шаг —
мне очень, очень нравится!

Позволь мне подарить тебе
простой цветок — гвоздичку,
похожий в комнатном тепле
на вспыхнувшую спичку.

Он ярко распустился тут —
перед окном, в стакане.
Какой в нем чувствуется труд,
терпенье и старанье!

Как он красуется, живой,
гордясь своей породой,
как точно зубчики его
нарезаны Природой!

Как тщательно один в другой
махровый листик вделан!
Какой влюбленною рукой
он ловко вставлен в зелень!

Пусть он известен, как цветок
тепличный и петличный,
но я его ценю за то,
что выполнен отлично;

что учит он меня и вас
терпенью в час работы,
какое есть и посейчас
у тружениц Природы.