Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Когда я пришел,
                             я был в форме красноармейца.
Так и хотелось шагнуть по-военному —
                                                                       шире.
Я так и шел,
                      но захотелось переодеться
в штатское
                   и походить по квартире.
В одежде красноармейца
                                           удобно мне было:
я шел не один,
                        когда орудие выло,
я лежал на снегу,
                             и кровь не стыла,
я стрелял по врагу —
                                         и убедительно выходило.

Когда я пришел,
                            стихи вырывались тревожно,
снилось так,
                             что кипело на сердце.
Приходили строчки,
                                       спрашивали: «Можно?»
Подбегали к зеркалу:
                                    «Можно нам посмотреться?»
Плавали ритмы,
                             они были еще не измерены,
плавные — воздухоплавательных аппаратов,
быстрые — ритмы улицы.
Приходили герои с холода,
                                              не закрывали двери,
я сердился:
                    «Захлопните!
                                            Видите — плохо рифмуются…»

Но однажды я вспомнил
                                         про красноармейскую форму:
                                                                           как удобно мне было!
Как лежал на снегу,
                                  и кровь не стыла,
и как стрелял,
                         и как убедительно выходило!
Я вспомнил красноармейскую форму
                                                                 и даже
подпрыгнул от радости
                                        и побежал, чтобы согреться.
Это был ритм!..

И я записал тогда же:
стихотворению форма нужна такая,
                                                                 как на красноармейце.

Здесь львы
                      стояли
                                      у крыльца
лет сто
без перемен,
как вдруг
               кирпичная пыльца,
отбитая дождем свинца,
завьюжила у стен.

В фойе театра
                           шел бой.
упал
          левый
                        лев,
а правый
                     заслонил собой
дверей высокий зев.
По ложам
                лежа
                         немец бил
и слушал долгий звон;
вмерзая в ледяной настил,
лежать остался он.
На сцену —
                  за колосники,
со сцены —
                  в первый ряд,
прицеливаясь с руки,
двинулся наш
                        отряд.
К суфлерской будке
                                   старшина
припал и бил во тьму.
И
      история сама
суфлировала ему.
Огнем поддерживая нас,
в боку зажимая боль,
он без позы и без прикрас
сыграл
              великую
                                  роль.

Я вспомнил об этом,
                                      взглянув вчера
на театр в коробке лесов.
Фанерную дверь его по вечерам
сторож берет на засов.
Строители утром идут сюда,
чтобы весной
театр засиял,
                         как никогда,
красками и новизной.

Я шел,
             и шел,
                        и думал о тех,
кому на сцене жить,
какую правду
                        и в слезы
                                           и в смех
должны они вложить!
Какие волнения им нужны,
какие нужны слова,
чтоб после подвига старшины
искусству
                вернуть
                                права!

Я так люблю дома в лесах!..

Вокзал — внизу.
Я был немым.
На пикировщике висел
над попаданием прямым,
Чтобы прижать врага к земле,
не жаль мне стен вокзальных.
Я,
      рельсы бомбой перекрыв,
                                                     в Орле
в узлы вязал их.
Я дрался, не жалея сил,
над полем, сдерживая дрожь,
на бреющем рубя врага,
                                            косил
двухмесячную рожь.

Я так решил:
                      разрушу дом
и мост взорву,
                             себя сожгу,
чтоб только не владеть врагу
моим трудом.
Приду потом —
простят мне мост,
                                и дом,
                                            и рожь.

А рельсы
снова развернем, —
дорога, ты в Берлин пойдешь,
я — шпала на пути твоем.

На поле боя, у берез,
я в землю взорванную врос,
все радости я перенес
до вечных встреч,
до светлых слез.

Я так люблю дома в лесах
                                                  и в голосах!
Косую тень
бросает новая стена.
У застекленного окна
позванивает новый день!
Мой новый день!
                            Свои права
работать
отстоял в бою, —
закатывает рукава,
торопит молодость мою.
И мы
            опять встаем чуть свет.
Мост взорванный — опять в прыжке,
сожженный сад
                           листвой одет,
рожь плещется на ветерке.
Я рельсы распрямил в Орле,
по старым их послал следам,
рукой разгладил на земле.
Опять,
              покачиваясь день и ночь,
сплошные поезда
летят.
Благословляю мир страны
                                                 трудом.
Дымится мой завод.
Я в Сталинграде строю дом,
в Саратове — газопровод.
Идет, идет моя страна.
Мой день —
                    еще одна ступень.
Я так люблю дома в лесах
                                                     и в голосах!

Косую тень
бросает новая стена.
У застекленного окна
встает, звенит мой новый день.

В Сталинграде,
у обрыва над Волгой,—
окопы и блиндажи.
Лежат
в обломках
простреленные этажи.
Смотри:
              на шесте
                                  скворечник новый
у входа в блиндаж.
Окошко, с землею вровень,
вглядывается в пейзаж.
Девушка
                над корытом,
                                         в радуге пенной,
кланяется реке.
Бельевая веревка
плещется на ветерке.
Блиндаж в три наката,
по правилам войны.
Крыша его поката.
И вот
             с одной стороны
полблиндажа закрыл
                                  обрывок железной крыши —
крыши  Дворца труда,
а может,
                   с Дворца пионеров
лист
            взрывом
                            снесло сюда.
Синей краской
                            рукой уверенной
у листа на груди
вывел хозяин:
«Улица Ленина,
дом номер один».

Именно — улица,
                             иначе не разберут.
Дом,
          а не что иное.
                                    Эти слова не врут!

Хозяин пришел с работы,
                                                с устатку
присел сперва,
инструмент уложил в плащ-палатку,
стружки отбил с рукава…
Приезжие шли от пристани,
прикурить подошел танкист.
Все,
         вглядываясь пристально,
читали железный лист.
Иностранная делегация остановилась,
                                                                   любопытством приклеена.
Остолбенел господин,
когда перевел переводчик:
«Улица Ленина,
дом номер один».

Мы сидели с хозяином,
                                      строители шли,
пели,
          к набережной сходя.
Закат потух.
                   Волга засверкала
                                                     вдали.
Упала темь такая,
                                 что не забьешь гвоздя.
Потом тройчатые фонари
вспыхнули все.
Потом знамена зари
проплыли над шоссе.
Хозяин ушел на свои леса.
К блиндажу
                      архитекторы подошли,
с планом сверили местность.
Их голоса
доходили до сердца
обожженной земли.
Я всё
         до слова слышал:
«Здесь будет дом
                                  и улица
                                              выстроится потом.
Вывеску и скворечню
                                        подымем повыше.
Хозяина — в дом».

А пока
грузовики,
                 подскакивая на обломках,
везут кирпичи.
Каменщикам подпевай негромко
или
          просто молчи!
У окопа
              над Волгой встань,
                                                молодая вселенная
голову вскинь:
здесь начинается
улица Ленина
домом номер один.