Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Когда нас друг от друга отнесло?
Не в мае ли?

Мы, загрустив, стояли…
Светило ль солнце в этот день?
                                                        Едва ли.
Была метель. Пустынно и бело.
С тех пор мне месяц май — одно число.

А вот еще другое вспоминаю:
под пулями я маюсь и бреду
на ледяном ветру.
                                   Иду в бреду,
и кровь течет…
                        Когда? В каком году?
Да говорят, что это было в мае!

Зато письмо твое передадут.
Иду. Читаю. Снег летит и ветер.
Что — снег?
Да нет — цветы в веселом свете.
Какой январь, когда сады цветут?!
А это в мае?
Лыжи завизжали
в тяжелую хрустящую пургу.
Все в майские костюмы наряжались,
все в белом
                     на сверкающем снегу,
Бежали и стреляли на бегу,
Сбегали к Дону
                           в снеговой пыли,
и в воду — раз!
                            Плывем,
                                            руками машем…
Вода ли это? Ледяная каша!
Цимлянскую отбили на заре.
Когда был май вот этот?
                                           В январе!
Зима ли, лето —
                           что нам время года?
Война!
Зимою, летом — не гляди.
Когда зовут — в атаку выходи!
Смешно спросить:
                                   какая там погода?

Я маем только радость называю.
Мой май —
                    шагнул на запад по земле,
мой май —
                   письмо на узеньком столе.
А мой январь —
                            разлука наша в мае.

Мы дожили до майской красоты.
До Первомая нашего святого!
Теперь видать, что снег, а что цветы,
где ты,
            в январь ли, в май ли входишь ты,
как выглядишь теперь ты в платье новом.
Свершилось это.
                             И теперь, как встарь,
май будет в мае,
в январе — январь.

Нам не речи хвалебные,
нам не лавры нужны,
не цветы под ногами,
нам, пришедшим с войны.
Нет, не это.
Нам надо,
чтоб ступила нога
на хлебные степи,
на цветные луга.

Не жалейте,
                    не жалуйте отдыхом нас,
мы совсем не устали.
Нам — в дорогу как раз!
Не глядите на нас с умилением,
                                                           не
удивляйтесь
                      живым.
Жили мы на войне.
Нам не отдыха надо
и не тишины.
Не ласкайте нас званьем:
«Участник войны!»
Нам —
           трудом обновить
                                         ордена и почет!
Жажда трудной работы
                                           нам ладони сечет.
Мы окопами землю изрыли,
                                                      пора
нам точить лемехи
и водить трактора.
Нам пора —
                   звон оружья
                                          на звон топора,
посвист пуль —
                           на шипенье пилы
                                                          и пера.
Ты прости меня, милая.
Ты мне жить помоги.
Сам шинель я повешу,
сам сниму сапоги.
Сам тебя поведу,
где дома и гроза.
Пальцы в пальцы вплету,
и глазами — в глаза.

Я вернулся к тебе,
но кольцо твоих рук —
не замок,
                  не венок,
                                   не спасательный круг.

Госпиталь.
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Запеленав нас туго в одеяла
и подтрунив над тем, как мы малы,
нагнувшись, воду по полу гоняла
сестра.

А мы глядели на полы.
И нам в глаза влетала синева,
вода, полы…
Кружилась голова.
Слова кружились:
                                «Друг, какое нынче?
Суббота?
                Вот, не вижу двадцать дней…»
Пол голубой в воде, а воздух дымчат.
«Послушай, друг…» —
                                    И всё о ней, о ней…

Несли обед.
Их с ложек всех кормили.
А я уже сидел спиной к стене,
и капли щей на одеяле стыли.
Завидует танкист ослепший мне
и говорит
                 про то, как двадцать дней
не видит. И —
                          о ней, о ней, о ней…

«А вот сестра,
                          ты письма продиктуй ей!»
— «Она не сможет, друг,
                                          тут сложность есть».
— «Какая сложность? Ты о ней не думай…»
— «Вот ты бы взялся!»
                                      — «Я?»
                                                 — «Ведь руки есть?!»
— «Я не смогу!»
                              — «Ты сможешь!»
                                                             — «Слов не знаю!»
— «Я дам слова!»
                              — «Я не любил…»
                                                              — «Люби!
Я научу тебя, припоминая…»
Я взял перо.
                      А он сказал: «Родная!»
Я записал.
                  Он: «Думай, что убит…»
«Живу», — я написал.
                                        Он: «Ждать не надо…»
А я, у правды всей на поводу,
водил пером: «Дождись, моя награда…»
Он: «Не вернусь…»
                              А я: «Приду! Приду!»

Шли письма от нее. Он пел и плакал,
письмо держал у просветленных глаз.
Теперь меня просила вся палата:
«Пиши!»
               Их мог обидеть мой отказ.
«Пиши!»
              — «Но ты же сам сумеешь, левой!»
— «Пиши!»
                  — «Но ты же видишь сам?!»
                                                                  — «Пиши!..»

Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Где это всё? Ни звука. Ни души.
Друзья, где вы?..
Светает у причала.
Вот мой сосед дежурит у руля.
Всё в памяти переберу сначала.
Друзей моих ведет ко мне земля.
Один мотор заводит на заставе,
другой с утра пускает жернова.

А я?
А я молчать уже не вправе.
Порученные мне горят слова.
«Пиши! — диктуют мне они.
                                             Сквозная
летит строка.
                    — Пиши о нас! Труби!..»
— «Я не смогу!»
                        — «Ты сможешь!»
                                                   — «Слов не знаю…»
— «Я дам слова!
                               Ты только жизнь люби!»

Когда на родине опять
я вспомнил дни разлук,
я вспомнил эшелон,
                                  и вас,
                                           и город ранний
четыре лета и зимы назад…
Я задохнулся вдруг
и, радостью подхваченный,
                                               вошел в дни свиданий.
Тут я увидел пограничный ручеек
                                                           в районе Бреста,
как паровозный дым садится
                                                    на мокрую траву
и сосны брянские,
                                 что посмотреть меня
                                                                         тронулись с места.
На удивленное: «Живешь?» —
                                                          я ответил: «Живу!»
На улицы меня Москва
                                           приподняла, как на руки,
и я увидел мирный мир
                                          и небо на рассвете,
в окнах — свет,
из труб — дым,
заснеженные парки,
                                       и вас,
                                                      и ваше счастье…
Когда я всё заметил,
тогда подумал:
«Если бы,
для того чтобы видеть это,
вдруг нужно было опять идти
                                                  на смертный круг
и нужно было опять повторить
                                                     четыре зимы и лета,—
я б дни свиданий оборвал
и снова —
                   в дни разлук».