Борис Гребенщиков - Песни (сборник)

Вчера я пил и был счастливый,
Сегодня я хожу больной,
За что ж ты, мать – сыра природа,
Настоль безжалостна со мной?

Снился мне сон, что я был трезвый,
Ангелы пели в небесах.
А я проснулся в черном теле,
Звезда застряла в волосах.
Говорила мне мать – летай пониже,
Говорила жена – уйдешь на дно…
А я живу в центре циклона,
И вверх и вниз – мне все равно.

А люди работают за деньги,
Смотрят в окно на белый свет.
А в нашем полку – все камикадзе,
Кто все успел – того здесь нет.
Так скажем «Банзай», и Бог с ней, с твердью;
Все, что прошло, – сдадим в утиль.
И здесь у нас, в центре циклона,
Снежные львы и полный штиль.

Сегодня я опять счастливый,
А завтра я опять больной,
За что ж ты, мать – сыра природа,
Настоль безжалостна со мной?
Опомнись, мать – сыра природа,
Я все же сын тебе родной!

Я хотел стакан вина – меня поят молоком,
Ох, я вырасту быком, пойду волком выти.
Сведи меня скорей с Максимом-Лесником,
Может он подскажет, как в чисто поле выйти.

То ли вынули чеку, то ль порвалась связь времен,
Подружились господа да с господней сранью.
На святой горе Монмартр есть магический Семен,
Он меняет нам тузы на шестерки с дрянью.

Раньше сверху ехал Бог, снизу прыгал мелкий бес,
А теперь мы все равны, все мы анонимы.
Через дырку в небесах въехал белый «Мерседес»,
Всем раздал по три рубля, и проехал мимо.

Чаши с ядом и с вином застыли на весу.
Ох, Фемида, где ж твой меч, где ты была раньше?
Вдохновение мое ходит голое в лесу,
То посмотрит на меня, а то куда дальше.

Я опять хочу вина, меня поят молоком,
Ох, я вырасту быком, пойду волком выти,
Сведи меня скорей с Максимом-Лесником
Может он подскажет, как в чисто поле выйти.

Куда ты, тройка, мчишься, куда ты держишь путь?
Ямщик опять нажрался водки или просто лег вздремнуть,
Колеса сдадены в музей, музей весь вынесли вон,
В каждом доме раздается то ли песня, то ли стон,
Как предсказано святыми, все висит на волоске,
Я гляжу на это дело в древнерусской тоске…

На поле древней битвы нет ни копий, ни костей,
Они пошли на сувениры для туристов и гостей,
Добрыня плюнул на Россию и в Милане чинит газ,
Алеша, даром что Попович, продал весь иконостас.
Один Илья пугает девок, скача в одном носке,
И я гляжу на это дело в древнерусской тоске…

У Ярославны дело плохо, ей некогда рыдать,
Она в конторе с пол-седьмого, у ней брифинг ровно в пять,
А все бояре на «Тойотах» издают «PlayBoy» и «Vogue»,
Продав леса и нефть на Запад, СС20 – на Восток.
Князь Владимир, чертыхаясь, рулит в море на доске,
И я гляжу на это дело в древнерусской тоске…

У стен монастыря опять большой переполох,
По мелкой речке к ним приплыл четырнадцатирукий бог.
Монахи с матом машут кольями, бегут его спасти,
А бог глядит, что дело плохо, и кричит: «Пусти, пусти!»
Настоятель в женском платье так и скачет на песке,
Я гляжу на это дело в древнерусской тоске…

А над удолбанной Москвою в небо лезут леса,
Турки строят муляжи Святой Руси за полчаса,
А у хранителей святыни палец пляшет на курке,
Знак червонца проступает вместо лика на доске,
Харе Кришна ходит строем по Арбату и Тверской,
Я боюсь, что сыт по горло древнерусской тоской…

Когда в лихие года пахнет народной бедой,
Тогда в полуночный час, тихий, неброский,
Из леса выходит старик, а глядишь – он совсем не старик,
А напротив, совсем молодой красавец Дубровский.

Проснись, моя Кострома, не спи, Саратов и Тверь,
Не век же нам мыкать беду и плакать о хлебе,
Дубровский берет ероплан, Дубровский взлетает наверх,
И летает над грешной землей, и пишет на небе –

«Не плачь, Маша, я здесь;
Не плачь – солнце взойдет;
Не прячь от Бога глаза,
А то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед,
И вот он стоит вокруг нас,
И ждет нас, и ждет нас…»

Он бросил свой щит и свой меч, швырнул в канаву наган,
Он понял, что некому мстить, и радостно дышит,
В тяжелый для Родины час над нами летит его ероплан –
Красивый, как иконостас, и пишет, и пишет –

«Не плачь, Маша, я здесь;
Не плачь – солнце взойдет;
Не прячь от Бога глаза,
А то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед
И вот он стоит вокруг нас,
И ждет нас, и ждет нас…»

Дело было как-то ночью, за околицей села,
Вышла из дому Настасья в чем ее мама родила,
Налетели ветры злые, в небесах открылась дверь,
И на трех орлах спустился незнакомый кавалер.

Он весь блещет, как Жар-Птица, из ноздрей клубится пар,
То ли Атман, то ли Брахман, то ли полный аватар.
Он сказал – «У нас в нирване все чутки к твоей судьбе,
Чтоб ты больше не страдала, я женюся на тебе».

Содрогнулась вся природа, звезды градом сыплют вниз,
Расступились в море воды, в небе радуги зажглись.
Восемь рук ее объяли, третий глаз сверкал огнем,
Лишь успела крикнуть «мама», а уж в рай взята живьем.

С той поры прошло три года, стал святым колхозный пруд,
К нему ходят пилигримы, а в нем лотосы цветут.
В поле ходят Вишна с Кришной, климат мягок, воздух чист,
И с тех пор у нас в деревне каждый третий – индуист.

Расскажи мне, дружок, отчего вокруг засада?
Отчего столько лет нашей жизни нет как нет?
От ромашек-цветов пахнет ладаном из ада,
И апостол Андрей носит Люгер-пистолет?

От того, что пока снизу ходит мирный житель,
В голове все вверх дном, а на сердце маета,
Наверху в облаках реет черный истребитель,
Весь в парче-жемчугах с головы и до хвоста.

Кто в нем летчик-пилот, кто в нем давит на педали?
Кто вертит ему руль, кто дымит его трубой?
На пилотах чадра, ты узнаешь их едва ли,
Но если честно сказать – те пилоты мы с тобой.

А на небе гроза, чистый фосфор с ангидридом,
Все хотел по любви, да в прицеле мир дотла,
Рвануть холст на груди, положить конец обидам,
Да в глазах чернота, в сердце тень его крыла…

Изыди, гордый дух, поперхнись холодной дулей.
Все равно нам не жить, с каждым годом ты смелей.
Изловчусь под конец и стрельну последней пулей,
Выбью падаль с небес, может, станет посветлей…

Когда летний туман пахнет вьюгой,
Когда с неба крошится труха,
Когда друга прирежет подруга,
И железная вздрогнет соха,
Я один не теряю спокойства,
Я один не пру против рожна.
Мне не нужно ни пушек, ни войска,
И родная страна не нужна.

Что мне ласковый шепот засады,
Что мне жалобный клекот врага?
Я не жду от тиранов награды,
И не прячу от них пирога.
У меня за малиновой далью,
На далекой лесной стороне,
Спит любимая в маленькой спальне
И во сне говорит обо мне…

Ей не нужны ни ведьмы, ни судьи,
Ей не нужно ни плакать, ни петь,
Между левой и правою грудью
На цепочке у ней моя смерть.
Пусть ехидные дядьки с крюками
Вьются по небу, словно гроза –
Черный брахман с шестью мясниками
Охраняет родные глаза.

Прекращайся немедленно, вьюга,
Возвращайся на небо, труха.
Воскрешай свово друга, подруга,
Не грусти, дорогая соха.
У меня за малиновой далью,
Равнозначная вечной весне,
Спит любимая в маленькой спальне,
И во сне говорит обо мне,
Всегда говорит обо мне.

Я учился быть ребенком, я искал себе причал,
Я разбил свой лоб в щебенку об начало всех начал.
Ох, нехило быть духовным – в голове одни кресты,
А по свету мчится поезд, и в вагоне едешь ты.

Молодым на небе нудно, да не влезешь, если стар.
По Голгофе бродит Будда и кричит «Аллах Акбар».
Неизвестно, где мне место, раз я в этой стороне,
Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.

Есть края, где нет печали, есть края, где нет тоски.
Гроб хрустальный со свечами заколочен в три доски,
Да порою серафимы раскричатся по весне.
Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.

В мире все непостоянно, все истлеет – вот те крест.
Я б любил всю флору-фауну – в сердце нет свободных мест.
Паровоз твой мчит по кругу, рельсы тают как во сне,
Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.