Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения

Морской пастух, брожу безмолвный
По содвигаемой черте,
И в свете дня пасу я волны,
А ночью звезды в высоте.

Отлив смежается с приливом,
Тоска сменяется во мне
Порывом вольным и счастливым,
И в вышнем я тону огне.

Вся малость в сердце спит глубоко,
И, к вечным празднествам спеша,
Не человеческое око,
Тех звезд касается – душа.

К родным потокам тяготея,
Весь прохожу я Млечный Путь,
И знаю, млея и немея,
Что буду там когда-нибудь.

Но, погостив в краях родимых,
Устав скитаться в вышине,
Опять тону я в синих дымах,
В подводных пропастях, на дне.

А ветер взвил мой бич пастуший,
Мой дух, бессонный разум мой,
И Океан ночной все глуше
Гудит вещательно: «Домой!»

Сегодня ночью Океан
  Гремел необычайно.
А в сердце – розы дивных ран,
  А в рдяном сердце – тайна.
Оно горит, – и вот он, сад
  Из огненных растений,
Кругом полночный перекат,
  Напевный гул гудений.
Но что мне сердце? Что мне ночь
  В беззвездности безлунной?
Что было здесь, умчалось прочь,
  Я в музыке бурунной.
Какая там виолончель.
  Глубинныя рыданья.
Какой свирели тонкий хмель.
  Разгулы труб. Гаданье.
Считает мир. Гадаю я.
  Что мыслится там в небе?
В глухие стены бытия
  Бьет молотом мой жребий.
Мой молот – быстрый молоток,
  Незримый молоточек.
Ведет меня в мой верный срок,
  Введет без проволочек.
И в мире царствует разлом,
  Пришел к нам век железный.
Вскипай, огонь, бесчинствуй, гром,
  Раскройте зев свой, бездны.
Но пусть потопли острова,
  Где в честь меня плясали.
Но пусть измяты все слова,
  Разбиты все скрижали.
Но пусть вода, но пусть огонь
  Мою терзают землю.
Я в вихре звуковых погонь,
  Я Океану внемлю.
И в дрожи дремлющих ресниц
  Росинка, зыбь в алмазе.
Сквозь Хаос, с грохотом бойниц
  Я в неразрывной связи.

Вокруг Сицилийских я плыл берегов,
  Оружие наше блистало.
Мой черный дракон, преисполнен бойцов,
  Стремил достающее жало.
Валы рассекая средь ночи и дня,
  Все взять я хотел своенравно.
Но Русская дева отвергла меня.

Я бился в Дронтгейме с рядами врагов,
  И гуще их были дружины.
На каждый удар был ответный готов,
  Меня не сразил ни единый.
Был конунг сражен мной. Бегущих гоня,
  Служил мне клинок мой исправно.
Но Русская дева отвергла меня.

Белела вослед корабля полоса,
  Нас было шестнадцать, и буря
Раздула, ветрами налив, паруса,
  Чело тученосное хмуря.
И бурю на бурю – на битву сменя,
  Победу я брал полноправно.
Но Русская дева отвергла меня.

И все в удальствах мне охота пришла
  До крайнего вызнать изгиба.
Не выбьет горячий скакун из седла,
  Я плаваю в море, как рыба.
Когда – на коньках, я быстрее огня,
  Весло и копье мое славно.
Но Русская дева отвергла меня.

И каждая дева с любою вдовой
  Узнала, и это пропето,
Что всюду на юге встречаю я бой
  При пламенях первых рассвета,
Зовет меня Море, за край свой маня,
  И даль мне шумит многотравно.
Но Русская дева отвергла меня.

Я горец, рожден меж обветренных скал,
  На луках там звучны тетивы.
Стрелою я цель не напрасно искал,
  Корабль мой – набег торопливый.
О камень подводный дракон мой, стеня,
  Заденет – и вынырнет плавно.
Но Русская дева отвергла меня.

Литва и Латвия. Поморье и Суоми.
Где между сосен Финн Калевалу пропел,
Меж ваших говоров брожу в родном я доме.
Венец Прибалтики. Вещательный предел,
За морем – Швеция. Озера. Одесную –
Оплот Норвегии. Ошуйю – я ликую.

Там где-то некогда, – кто молвит точно, где? –
Свершилось – для меня единственное – чудо: –
Молился предок мой! И к Утренней Звезде
Не он ли песнь пропел, под именем Вельмуда,
Что по морям хотел настигнуть горизонт,
И стал поздней – Балмут, и стал – и есть – Бальмонт?

Всегда в хотении неведомаго брега,
Я проплывал моря к неведомой стране.
И, в летопись взглянув, я вижу близ Олега
Вельмуда. Нестора читаю, весь в огне.
И голубой просвет ловлю родного взгляда: –
Прибил свой щит Олег на тех вратах Царь-Града.

Не указанье ли, что с детских дней во мне
Неизъяснимая вражда к красе Эллады?
Мой пращур бился там, и на глубоком дне
Морским царевнам пел, – как пел Садко, – баллады.
Не память ли веков, бродячих и морских,
Что синь морскую я всегда вливаю в стих?

Когда впервые мне, ребенку, дали браги,
Еще я мало что о вольном мире знал,
Но гости, – мнилось мне, – те древние Варяги,
Чей смелый дуб-дракон рассек сильнейший вал.
Чрез полстолетие все то же в сердце пенье.
Я помню проблеск тот. День Пасхи. Воскресенье.

Мне говорила мать, что прадеды мои
Бродили по Литве. Когда-то. Где-то. Кто-то.
От детских дней люблю журчащие ручьи,
И странной прелестью пьянит меня болото,
Узорный дуба лист, луга, дремучий лес,
И сад, и дом отца, с узорами завес.

Кто камыши пропел? Ах, что мы знаем! Ящер,
Что в дни цветение Земли гигантом был,
Не ящерки ли он, в веках забытый, пращур?
И в искре из кремня – не ста веков ли пыл?
Я камыши пропел, как до меня не пели.
Но раньше пел Литвин, играя на свирели.

Чья песнь о лебеде Россию обошла?
Ее еще поют. Поют и в чуждых странах.
Кто в яркий стих вложил мгновенный блеск весла,
Болотной лилии красу и зорь румяных?
Я говорю: Не я. Но кровь во мне жива,
В чьем вспеве, лебедем, плывя, поет Литва.

Я видел вещий сон. Безмерное болото.
Все в белых лилиях. В избе живет колдун.
В оконцах свет зари. Играет позолота.
Ведун перебирал перебеганья струн.
Он песнь о Солнце пел. Живет та песня, Дайна.
Мне чудится, тот сон мне снился не случайно.

Не черный звался он, а Белый Чаровник,
И было перед ним Волшебное Болото,
Завороженное. В лесу и гул, и клик.
Ломает путь кабан. Уносится охота.
Колдун поет свой сказ, лелея струнный звон,
В нем путь, и пенный вал, и черный дуб-дракон.

Певучий длился сказ. В глухом лесу усадьба.
В ней много комнаток. Полна богатства клеть.
Яруют мед и хмель. И в яркой яри свадьба,
Как лебединую отрадно песню спеть!
Любимый – не любим. Прощай, моя дубрава.
Иду я в край иной. Пред смелым всюду слава.

Иди, буланый конь. Люблю я звук копыт.
Уж дом родной – как дым, за синей гранью взгорья.
В морской душе восторг морской не позабыт.
Вперед. За ширь степей. Чу, рокот Черноморья.
И баламутил он, с конем, и там, и тут.
Мой прадед, дед отца, смельчак, боец, Балмут.

Как перелился сон и стал былым, столь явным,
От моря Чернаго плеснула кровь куда?
Нет, не назад в Литву, к убежищам дубравным,
За лесом Муромским – любви зажглась звезда.
И сон того я сна. А где проснусь? Не знаю.
Хочу к неведомо-единственному краю!

Ты, Солнце, мой отец, Светильник Неба,
Луна – моя серебряная мать.
Вы оба возбранили сердцу лгать,
Храня мой дух от черных чар Эреба.

Лоза и колос, знак вина и хлеба,
Мой герб. Мой пращур – пахарь. Нет, не тать,
Он – виноградарь. Он любил мечтать.
Любовь – души единая потреба.

Любовь и воля. Дух и плоть одно.
Звени, напев, через поля и долы.
В горах, в степи. В лесу, где даем темно,

Укрой листвою ствол, от стужи голый.
Спаяй приметы в звонкое звено.
Испивши Солнца, будь – пребудь – веселый.

Кто предки? Скифы, Чудь, Литва, Монголы.
Древляне. Светлоокий Славянин.
Шотландия. Гора и глубь долин.
С цветов свой мед везде сбирают пчелы.

Цветок душист. Но это труд тяжелый
Составить улей, выбрать ствол один,
Разведав свойства многих древесин.
И капля меда – мудрость древней школы.

Кто предки? Вопрошаю снова я.
Бреду в степи и вижу снова: Скифы.
Там дальше? Озирис. Гиероглифы.

Праматерь-Дева: Индия моя.
Багдад, где спят свершители-калифы.
Пред строгим Парсом – пламеней струя.

Вести ли нить к истокам бытие?
Чуть что найдешь, уж новое искомо.
Что люди мне! Среди зверей я дома.
Сестра мне – птица, и сестра – змея.

Меня учил паук игре тканья.
Кувшинки, цвет лесного водоема,
И брызги молний с долгим гулом грома,
И снег, и свист ветров – одна семья.

Люблю не человеческое знанье,
А смысл неукоснительных наук,
Что точно знают бабочка и жук.

В одной – моей душе обетованье,
В другом – приказ пропеть упругий звук.
В моем гербе – лоза, и в ней – вещанье.

Она безгласно вынесла топтанье,
Проворных в пляске, напряженных ног,
И брызнул красный, лился белый сок.
Она пережила пересозданье.

В безлюдное потом замкнута зданье,
Она ждала, хмелея, должный срок.
И влит в хрусталь играющий поток,
Безумя ум, вливая в смех рыданье.

По городам, через нее, гроза.
И пляшут, восприняв ее, деревни.
В ней крепкий дух.
В ней смысл исконно-древний.

В ней острый нож. В ней нежные глаза.
И стих поет, все явственней, напевней,
Что хороша – среди песков – лоза.

Когда звенит протяжно стрекоза,
Июль горит, свой лик воспламеняя.
Повсюду в мире мудрость есть живая,
И радугу хранит в себе слеза.

Глянь, васильки. От Бога – бирюза.
Лазурь средь нивы – сказка полевая.
Крепчает колос, зерна наливая.
Скрипят снопов тяжелые воза.

Серпы сверкали силой ятагана,
Но в правой битве с твердостью стеблей.
Снопы – как алтари среди полей.

Мой пращур, ты проснулся утром рано,
И колос, полный власти талисмана,
В мой герб вковал на всю безбрежность дней.

Но ведал ты и меч. Среди зыбей
Верховных туч, где древле, в бездне синей,
Гремел Перун, грохочет Индра ныне.
Учился ты свергать ярмо цепей.

Прекрасна тишь. И мирный мед испей.
Но, если ворог – волк твоей святыне,
Пусть брага боя, вместо благостыни,
Кипит, пьяня. Оплот врага разбей.

Лишь вольный мир – подножие амвона,
Достойнаго принять завет луча.
О, пращуры сохи и с ней меча!

Мой храм – Земля, но с кровлей Небосклона.
Издревле кровь смела и горяча.
Сильнее – дух. От духа – оборона.

Баал и Бэл был пламень Вавилона,
Над вышней башней – Солнца красный шар.
А Монту – бог Луны, бог нежных чар,
В стране, где Нил свое качает лоно.

Бальмонт – певец всемирнаго закона,
Он должен славить солнечный пожар.
Лелеять в звуках вкрадчивый угар
Торжеств весны и праздничнаго звона.

Увидев счастье, говорю: «Мое!»
Моя в закатном небе пирамида.
Моя Земля. Люблю как Мать ее.

И помню, все измерив бытие: –
Бальмунгом звался светлый меч Зигфрида.
Из мрака к свету царствие мое.