Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения

Ты, Солнце, мой отец, Светильник Неба,
Луна – моя серебряная мать.
Вы оба возбранили сердцу лгать,
Храня мой дух от черных чар Эреба.

Лоза и колос, знак вина и хлеба,
Мой герб. Мой пращур – пахарь. Нет, не тать,
Он – виноградарь. Он любил мечтать.
Любовь – души единая потреба.

Любовь и воля. Дух и плоть одно.
Звени, напев, через поля и долы.
В горах, в степи. В лесу, где даем темно,

Укрой листвою ствол, от стужи голый.
Спаяй приметы в звонкое звено.
Испивши Солнца, будь – пребудь – веселый.

Кто предки? Скифы, Чудь, Литва, Монголы.
Древляне. Светлоокий Славянин.
Шотландия. Гора и глубь долин.
С цветов свой мед везде сбирают пчелы.

Цветок душист. Но это труд тяжелый
Составить улей, выбрать ствол один,
Разведав свойства многих древесин.
И капля меда – мудрость древней школы.

Кто предки? Вопрошаю снова я.
Бреду в степи и вижу снова: Скифы.
Там дальше? Озирис. Гиероглифы.

Праматерь-Дева: Индия моя.
Багдад, где спят свершители-калифы.
Пред строгим Парсом – пламеней струя.

Вести ли нить к истокам бытие?
Чуть что найдешь, уж новое искомо.
Что люди мне! Среди зверей я дома.
Сестра мне – птица, и сестра – змея.

Меня учил паук игре тканья.
Кувшинки, цвет лесного водоема,
И брызги молний с долгим гулом грома,
И снег, и свист ветров – одна семья.

Люблю не человеческое знанье,
А смысл неукоснительных наук,
Что точно знают бабочка и жук.

В одной – моей душе обетованье,
В другом – приказ пропеть упругий звук.
В моем гербе – лоза, и в ней – вещанье.

Она безгласно вынесла топтанье,
Проворных в пляске, напряженных ног,
И брызнул красный, лился белый сок.
Она пережила пересозданье.

В безлюдное потом замкнута зданье,
Она ждала, хмелея, должный срок.
И влит в хрусталь играющий поток,
Безумя ум, вливая в смех рыданье.

По городам, через нее, гроза.
И пляшут, восприняв ее, деревни.
В ней крепкий дух.
В ней смысл исконно-древний.

В ней острый нож. В ней нежные глаза.
И стих поет, все явственней, напевней,
Что хороша – среди песков – лоза.

Когда звенит протяжно стрекоза,
Июль горит, свой лик воспламеняя.
Повсюду в мире мудрость есть живая,
И радугу хранит в себе слеза.

Глянь, васильки. От Бога – бирюза.
Лазурь средь нивы – сказка полевая.
Крепчает колос, зерна наливая.
Скрипят снопов тяжелые воза.

Серпы сверкали силой ятагана,
Но в правой битве с твердостью стеблей.
Снопы – как алтари среди полей.

Мой пращур, ты проснулся утром рано,
И колос, полный власти талисмана,
В мой герб вковал на всю безбрежность дней.

Но ведал ты и меч. Среди зыбей
Верховных туч, где древле, в бездне синей,
Гремел Перун, грохочет Индра ныне.
Учился ты свергать ярмо цепей.

Прекрасна тишь. И мирный мед испей.
Но, если ворог – волк твоей святыне,
Пусть брага боя, вместо благостыни,
Кипит, пьяня. Оплот врага разбей.

Лишь вольный мир – подножие амвона,
Достойнаго принять завет луча.
О, пращуры сохи и с ней меча!

Мой храм – Земля, но с кровлей Небосклона.
Издревле кровь смела и горяча.
Сильнее – дух. От духа – оборона.

Баал и Бэл был пламень Вавилона,
Над вышней башней – Солнца красный шар.
А Монту – бог Луны, бог нежных чар,
В стране, где Нил свое качает лоно.

Бальмонт – певец всемирнаго закона,
Он должен славить солнечный пожар.
Лелеять в звуках вкрадчивый угар
Торжеств весны и праздничнаго звона.

Увидев счастье, говорю: «Мое!»
Моя в закатном небе пирамида.
Моя Земля. Люблю как Мать ее.

И помню, все измерив бытие: –
Бальмунгом звался светлый меч Зигфрида.
Из мрака к свету царствие мое.

Я видел ибиса в моем прозреньи Нила,
Фламинго розовых, и сокола, что вьет
Диск Солнца крыльями, остановив полет,
Являясь в реяньи как солнечная сила.

Тропическая ночь цикадами гласила,
Что в древней Мексике сама земля поет.
Пчела Индийская мне собирала мед,
И были мне цветы как пышныя кадила.

В Океании, в ночь, взносился Южный Крест.
И птица-флейта мне напела в сердце ласку.
Я видел много стран. Я знаю много мест.

Но пусть пленителен богатый мир окрест.
Люблю я звездную России снежной сказку,
И лес, где лик берез – венчальный лик невест.

Сначала раскрылось окно,
И снова закрылось оно,
А дух опустился на дно.
  И сделалась вдруг тишина
Такою, как ей суждено
  Бывать, если встала Луна,
  Молчать, ибо светит – она.
Сначала, в сомкнутости глаз,
В тот тихий тринадцатый час,
Возник от Луны пересказ,
  Приникших до чувства, лучей.
И где-то светильник угас,
  И где-то блеснул горячей.
  Был дух равномерно ничей.
Потом распустился цветок,
И он превратился в поток,
Беззвучно-текуч и глубок,
  Из красок, менявших свой цвет.
И дух он тихонько увлек
  В качавший все тайны расцвет,
  Где путь задвигает свой след.
Тогда зачарованный слух,
Тогда обезумленный дух
Зажегся, и снова потух,
  В себя запредельности взяв.
Но тут звонкогласый петух
  Пропел для рассветных забав.
  И росы блеснули меж трав.

Свет привиденный на сонных ракитах
Бережно Месяц ущербный кладет.
Тайное веденье в веках закрытых
Глубже, чем ведает солнечный счет.

Стрелки часов от зари до заката,
Время считая, до тайн не ведут.
Чаша цветка перед вечером сжата,
Весь аромат ея замкнут, но тут.

Сосредоточившись в сумрачном быте,
Копит он силу в ночном бытии.
Сказка ущерба скользит по раките,
Черпают веденье веки мои.

Мы мелькаем – мы сфинксы – мы бабочки ночи.
Мы проходим и реем, как шорох вершин,
В нас зеницы из тех же немых средоточий,
Где высокое Солнце – всегда властелин.
По расплавленным зорям, в волнах аромата,
Мы в мгновенье роняем цветное Когда-то.

Вырвалась из творческаго лона,
Искра из горящаго костра;
Полная лелеемаго звона,
Вот она, воздушная сестра.

Вырвалась душа для начинаний,
Бросила незыблемый оплот.
В полночи и в огненном тумане
Быстрый устремляется полет!

К самому далекому пределу
Первое движение крыла.
К лунному белеющему телу.
Огненная в лунное вошла.

Солнечная сделалась полночной,
Звездною обрызгалась росой.
Реет ли она в ночи бессрочной?
Вниз ли устремляется с грозой?

Чувствуя растущую истому,
Делает несчетные круги.
Белая скользит по кругоему.
Зоркую минуту стереги!

Быстро сокращается вращенье.
Больше захвати голубизны.
Точка. Завершение. Рожденье.
Знай полет примет, и веруй в сны!

И вновь, как в первый раз, весна
Первоначальна и нежна.
И ткется в памяти рассказ,
Как полюбил я в первый раз.

Я был, но не был я поэт,
Мне было слишком мало лет.
Для слов еще не прибыл срок.
Но всюду чуял я намек.

И был и не был я поэт,
Но ясно видел ткань примет.
И разумел я птичий крик,
И знал, о чем поет родник.

Я знал, в чем смысл и в чем тут счет,
Коль кошка мягко спину гнет,
И свой извивный хвост змеит,
А взор горит, как малахит.

По ржанью лошади следил
Теченье злых и добрых сил.
Смотря, как ухом конь прядет,
Читал я нечет или чет.

По флейте иволги, я ждал,
Чтоб вешний гром загрохотал.
И слышал в звуке я другом,
Что напилась она дождем.

Призыв малиновки в кустах,
«Зии», прерывный, взрывный страх,
Я знал, остерегал подруг,
Что ястреб близко чертит круг.

Ворчанье сэтера во сне,
В час зноя, говорило мне,
Что и в дремоте шлет он клич
И стойкой указует дичь.

Раскатный голос петуха,
Как возглас вещаго стиха,
И луч, лежащий на полу,
Вечернюю вещали мглу.

Мычанье медленных коров
Мне было вязью кротких слов,
Что добрый им уют в хлеву,
И что в довольстве я живу,

Смеясь, играл бичом пастух,
Он хлопал им и тешил слух.
И топот вспугнутых овец
Гласил, что дню пришел конец.

Мне было внятно, почему
Приходит ночь и стелет тьму.
Мне снились лестницы в ночи,
Перила – звонкие лучи.

И я всходил, и я сходил,
Был звон кадил, и сшибки сил.
Во сне и снах – как в бездне мы,
Но всходит Солнце нам из тьмы.

Весна. Наш деревенский край –
Держава в светлый месяц май.
Как скипетр царский – каждый сук,
Где шелест, лист и певчий звук.

Сережки ветер для берез
Из кладовых зимы принес.
Запястья всюду разбросал.
Бери, кто стар. Бери, кто мал.

Отвеян утренний туман,
Весь луг наш – синий сарафан.
А там, и там, и там – лужки,
Как красно-желтые платки.

На ивах сколько желтых бус!
Межа – ширинка и убрус.
Была от Солнца здесь игла,
И все пруды как зеркала.

Увит кустами наш балкон,
В сирени стон, жужжащий звон.
В ней пчелы, осы и шмели,
Средь слуг созвучий – короли.

Та бабочка, что так бела,
Ее снежинка родила.
А махаон – игра желта,
Он из осенняго листа.

Там возле лужиц путевых
Как много малых, голубых!
Их колокольчик голубой
Лукаво вытряхнул гурьбой.

А сам с невиннейшим лицом
Качает синим бубенцом.
И чу, заводит: «Динь-динь-динь!
Я цветом синь! Печаль закинь!»

И трясогузка, – бег красив, –
Свой меткий клювик устремив,
Танцует в беге, слыша звон,
И хвостик гордо вознесен.

А ласточка там далеко
Мне кажет белое брюшко.
Сама черна и черен глаз.
Ея вы знаете ли сказ?

Весь круглый год была она
В белейший снег облечена.
Да захотелось за моря,
Взглянуть, как топится заря.

Летит и к Морю держит речь,
И угодила прямо в печь.
Вся в саже, вырвалась едва,
Но уцелела голова.

И к нам. «Везде я путь свой длю.
Но вас – я вас – я вас люблю!»
Поет, не ведая о чем,
И с первым к нам летит лучом.

Летит – прядет, сидит – поет,
И от нея к нам в сердце мед.
И снова в Африку лететь,
Смотреть, как там готовят медь.

У Фараона глянет в счет,
Лукавым хвостиком вильнет.
И к нам. Догнать ли кораблю?
«Я вас – я только вас люблю!»

И я люблю тебя, с тех пор,
Как существует уговор
О, вестовщица, меж тобой
И каждой Русскою избой.

Люблю цветы, зверей и птиц,
И пряжу вещую зарниц,
Во ржи цветок лазурных грез,
И вызревающий овес.

Люба мне, мудрости пример,
И гусеница землемер: –
Свой мерит лист, а сорвалась,
Есть шелковинка в тот же час.

Тончайший шелковый канат,
В родную зелень – путь назад,
И там совьет себе кокон,
И цветокрылья ткет сквозь сон.

Люблю и майскаго жука,
И трепет грустнаго смычка,
Вечеровой напев стрекоз
О том, что лето пронеслось.

Я с каждым годом все светлей
Люблю летящих журавлей.
И я – случится – улечу
К недосяжимому лучу.

И это все, о, дальний мой!
Ты чаял повести иной?
Ты думал – дам тебе припасть
К вину, чье имя в мире страсть?

Но как же быть мне, сам реши.
Я вырос в ласковой тиши,
И первая моя любовь
Мне приказала: «Славословь!»

И славлю, славлю я с тех пор.
Из славы миру тку убор.
Я птичка-славка. Ты не знал?
Мой дух велик, хоть путь мой мал.

Я славлю мудраго Отца,
И тайный, добрый свет лица.
И ныне снова возвестил
Расцвет всех душ и свет всех сил.