Ованес Туманян - Стихотворения и поэмы

Некогда в царстве восточном цвела
Юная дева, резва, весела,
Краше всех сверстниц красою лица,
Радость и гордость вельможи-отца.
Только, знать, сердцу не писан закон:
В дочь властелина безродный влюблен;
Дева любовью ответной горит:
«Он мой избранник, — отцу говорит, —
          Он — не другой —
          Суженый мой».
Крикнул вельможа: «Тому не бывать!
Легче мне в землю тебя закопать!
Нищего зятем назвать не хочу;
В крепкую башню тебя заточу».
Камень, скала он… Что страсти скала?
Юноше дева тем боле мила.
Нежностью пылкой невеста горит:
«Он мой желанный, — отцу говорит, —
          Он — не другой —
          Суженый мой».
Деспот угрюмей, чем хмурая ночь;
В тесную башню сажает он дочь.
«С милым в разлуке, вдали от людей,
Блажь с нее схлынет. Остынет он к ней…»
Нет для любви ни стен, ни замка;
Лишь распаляет желанье тоска.
Страстию дева в затворе горит:
«Он мой любовник, — отцу говорит, —
          Он — не другой —
          Суженый мой».
Дух самовластный осетила тьма;
Сводит гордыня владыку с ума:
Башню, где клад свой ревниво берег.
Мстящей рукою безумец поджег…
Что для любови, что жарче тюрьма?
Ярым пожаром пылает сама!
Узница в душной темнице горит,
Клятвы обета, сгорая, творит:
          «Он — не другой —
          Суженый мой!..»
Грозная башня сгорела дотла,
В пепел истлела, что прежде цвела.
Только — о, чуда безвестного дар! —
Сердца живого не тронул пожар…
Стелется горький с пожарища дым;
Юноша плачет над пеплом седым.
Плакал он долго; застыла печаль;
В путь поманила далекая даль…
          Бродит он, сир;
          Пуст ему мир.
Нежная тайна! Под хладной золой
Что содрогнется — не сердце ль — порой?
Жаркое сердце в огне спасено;
Только под пеплом сокрыто оно.
Сердца живого из дремлющих сил,
Словно из корня, что ключ оросил
Слез изобильных, — в таинственный срок
Вырос прекрасный и легкий цветок.
          Огненный мак;
          Глубь его — мрак.
По чужедальным блуждает краям
Юноша, цели не ведая сам,
Вкруг озираясь — любимая где? —
Милой не видит нигде и нигде!
В грезах о нежной склоняет главу.
Но безнадежность одна наяву.
Верной любови и смерть не конец;
Чувства не гасит небесный венец,
          В оный предел
          Вздох долетел…
Стон долетел к ней и тронул ее:
Тень покидает жилище свое,
К милому сходит, тоскуя, во сне,
Благоуханной подобна весне.
Молвит: «Внемли, мой печальник, завет!
Вырос над пеплом моим алоцвет.
Девы сожженной он сердце таит.
Жизнью моею тебя упоит.
          В соке огня
          Выпей меня!
Неги медвяной, разымчивых чар
Хмель чудотворный, целительный дар
Выжми и выпей пчелой из цветка:
Черная душу покинет тоска.
Так ты спасешься, избудешь печаль.
Смоет земное волшебная даль,
Не увядают ее красоты;
Мир и блаженство изведаешь ты —
          В тонкой дали
          Лучшей земли!»
Нежная тайна, ты сердцу мила!
Стала скитальца душа весела.
Соком заветным навек опьянен,
Волен, беспечен и мужествен он.
В смене вседневной воскреснет тоска,—
Радость за нею, как рай, глубока:
Прежнее бремя его не долит,
Прежнее пламя его не палит —
          В тонкой дали
          Лучшей земли.

             «Эй, кто не брал?
             Бисер, коралл!
             Кольцо, браслет,
             Любой предмет!
             Куря́т неси,
             Меняй, проси!
             Всё для девиц,
             Для молодиц!
             За грош товар.
             Хорош товар!»

Разносчик кричит, подзывает народ, —
Таких постоянно встречаешь у нас.
Но этот?.. — змеей по базару ползет
Торговцем одетый властитель Аббас.

«Иголки, нитки! Эй, кому?
Сюда! Недорого возьму!»
— «Браток разносчик! а, браток!
Иголки есть? Продай пучок».
И подошел, ускорив шаг,
К армянке-выселенке шах:
«Острее жал. Каков закал!
Пучок — за хлеб».
— «Ой, обобрал!.»
— «Не спорь, сестрица, о грошах,
Коли тебе твой дорог шах!»
— «Да будь он проклят во все дни!
Господь от шаха нас храни!
Живи, разносчик, много лет,
Но шаха поминать не след…»
— «И зла же у людей в сердцах!
Что вам дурного сделал шах?
Отвел от турка меч лихой,
Вас вывел из Джульфы сухой,
В богатый край переселил,
Заботой всякой окружил…»
— «Закрой, чарчи, свой грешный рот,
О шахе толки прекрати!
Нагрянул он, угнал народ, —
Хоть ногу бы сломал в пути!
По нашим нивам и садам
Прошел, как паводок весной.
Не внял Христу, не внял и нам, —
Всех снял, всех вывел в край чужой.
Замкнули мы дома, дворы,
Ключи забросили в Араз.
Вот обернулись с полгоры
На край родной в последний раз.
Молились: „Богоматерь-свет.
Ты наши кровы соблюди
И, где б наш ни теря́лся след,
Назад из плена приведи!“ —
Так мы молились, а потом,
Вновь оглянувшись, побрели
И под мечом да под кнутом
Толпой к Аразу подошли.
Что море, пенится Араз,
Волну выплескивает вон.
„В брод!“ — раздается вдруг приказ.
Самим Аббасом отдан он.
Там, сзади, меч, тут — бездна вод.
Рыданья, вопли… Страшный час…
Стар, млад — все мечутся… И вот,
Обнявшись, кинулись в Араз.
Такую страсть переживать
Не пожелаешь и врагам…
Да не доносятся, видать,
Проклятья наши к небесам…»
И вот изгнанниками вмиг
Аббас смущенный окружен.
Мятежный нарастает крик:
«Будь проклят шах и шахов трон!»
Аббас косится, страшен взгляд,
Угроза прячется в глазах,
Колени у него дрожат,
И мрачно спрашивает шах:
«Вы так ли речь вели о нем?
У всех, бывало, на устах:
Мы в счастье, мол, теперь живем,
Благословен Иран и шах!»
— «Мы лгали, братец! Ты ведь свой,
Чего нам от тебя таить?
А шах — он хищник, зверь лесной, —
Как сердце перед ним раскрыть?
Доколе шах и пленник есть,
Хозяин и наемник есть,
Не могут на земле процвесть
Ни счастье, ни любовь, ни честь».

Взвыл страшно разносчик, отбросил покров —
Встал шах перед пленными, грозно-суров.
Сверкнул ятаган у владыки в руках,
И старец изгнанник простерся во прах.

             Доколе шах и пленник есть,
             Хозяин и наемник есть,
             Не могут на земле процвесть
             Ни счастье, ни любовь, ни честь.

Там, высоко, над скалой,
В глуби гор, покрытых мглой.
Скал украсило чело
Наше старое село.
И утес, как великан,
Призадумался угрюмо:
Только ведает туман,
Что таит утеса дума…
Не постигнуть, что за мысли
Над селением нависли…
      Там молящийся народ
      Свято все посты блюдет.
      И ходили в церковь чинно,—
      Всё же горе беспричинно
      И нежданная беда
      Постигали нас всегда…
      Вот… сейчас… одно преданье,
      Быль одну вам расскажу…
      Утешенья, оправданья
      Я ему не нахожу…
      И живет в душе моей
      Память, скорбь далеких дней…

Близ села до этих пор
Ива грустная растет…
Пощадил ее топор,
Близок леса темный свод…
Жгли, бывало, зноем скалы,
И не раз батрак усталый
В трудовой и жаркий день
Находил под ивой тень…
Тут же вился с гор поток,
Сладкогласый ручеек,
Неустанный и звенящий,
Он журчал в зеленой чаще,
И гурьбою детской, голой,
Шли долиной мы веселой
В жаркий полдень искупаться,
Порезвиться, посмеяться…
Так беспечной детворой
Жили летней мы порой,
Над цветным спеша песком
За лучистым мотыльком…
      И когда мы уставали,
      Мы, утихнув, отдыхали,
      Вдруг задумавшись глубоко,
      Там, под ивой одинокой,
      Зло забыв, забыв добро,
      Над могилою Маро…
      О, Маро, дитя, подруга,
      Радость детского досуга,
      Как беспечны все мы были.
      Как резвились и любили!

Был в Маро лучистый свет…
Девять минуло ей лет…
В это время золотое
В дом к отцу явились двое…
Мать Маро в хозяйской роли
Понесла им хлеба-соли.
А они благодарили,
Добрый дом благословили…
«Будьте вы хранимы небом…
За землей мы, не за хлебом![24]
Слова вашего мы ждем:
Отчий дом — невестин дом!..»
      И отец, бокал наполнив,
      По завету всё исполнив,
      Отвечал покорно, строго:
      «Да свершится воля бога!»
      И сосватали Маро
      Пастуху из гор, Каро…

А Каро, с высоких гор,
Устрашал прохожих взор…
Был огромного он роста.
Всё в нем было кротко, просто,
Но дрожали, как перо,
Видя страшного Каро…
Теща зятя полюбила
И приветом одарила,
Даже милая Маро
Говорила, что Каро —
Добр и ласков и несет
Сласти в каждый к ней приход.

Вот пришел он за женою
С барабаном и зурною, —
И Маро принарядили
И фатой ее накрыли,
Положили хну на руки,
Не спросив про сердца муки,
И ребенка на венчанье
Повели, как на закланье…
Поп с крестом спросил Каро…
Тот сказал «беру», довольный,
И молчала подневольно
Неподвижная Маро…
Вот отец благословенье
Зятю дал: «Пусть умноженье
Благ твоих цветет полнее,
Стань на свете всех сильнее,
Пусть тебя, без тяжких зол,
Ждет у мельницы помол!»
К мужу горною тропою
Увели Маро толпою….
Мужем маленькой Маро
Стал большой пастух Каро.

Не пойму, пошло с чего бы…
Ворожбой иль черной злобой
Над малюткой начудили,
Сердце страхом отравили…
Может, злобная вещунья.
Чародейка и колдунья
Отравила тайно платье,
Нашептала ей проклятье…
Сколь над горем толковали
И в беде причин искали…
      Не нашла приюта-места
      В новой хижине невеста,
      Убежала вновь к отцу…
      Слезы лились по лицу…
      «Пожалейте, пощадите!
      Я люблю вас… не гоните!..
      Страшно… сжальтесь надо мной!
      Не могу я быть женой!»
А отец стал злобы полон,
И в побоях гнев отвел он…
«Вон из дома, прочь, срамница!
Здесь тебе уж не укрыться…
Позабудь житье свое!
Имя ты чернишь мое!»
И, стыдясь и горько плача,
От соседей горе пряча,
Отчий бросила порог
Безутешная Маро…

Так, отца и мать покинув.
Отчий дом из сердца вынув,
Под прикрытьем гор и неба,
Чуть жива, без корки хлеба,
От страданий цепенея,
В дом чужой войти не смея.
Там, в горах, где взрослым жутко,
Там брела Маро-малютка,
Мукой темною объята,
Одинока… виновата…

Дни и месяцы текли..
Весть однажды принесли;
Наш соседний, с гор, пастух
Нам принес зловещий слух,
Весть о случае ужасном,
О ребенке в платье красном…
«Девочка — вон в тот провал —
Сбросилась сейчас со скал!»
      Тут все в страхе прибежали,
      В жутком горе и печали
      Все, понурившись, смотрели
      На безмолвное ущелье.
      И отец, забыв свой гнев,
      Весь от горя побелев,
      Плакал, мукою терзаясь…
      Мать рыдала, убиваясь…
      Много плакал и Каро…
      Умерла — ушла Маро…

Близ села до этих пор
Ива грустная растет.
Пощадил ее топор.
Близок леса темный свод…
Там под ивой одинокой
Яму вырыли глубоко,
Без молитв Маро зарыли…
И землей ее закрыли…
Не по божеским обрядам
И не с дедушкою рядом…
Обтесали камень черный,
И вблизи дороги горной.
Под склонившимся стволом
Спит Маро глубоким сном.

      У села, там, под горою.
      Часто тихою порою
      В черном женщина приходит
      И с могилы глаз не сводит.
      Над могилой слезы льет
      И Маро к себе зовет…
«Дорогая Маро! Маро-джан![25]
Пожалей и скажи… слышит горный туман…
Кто обидел тебя, Маро-джан?
Возвратись же, любя, Маро-джан!
Все мы плакать должны, Маро-джан…
Я не вижу вины, Маро-джан!
О, вернись же домой, Маро-джан!
Но ты спишь под землей, Маро-джан!»
      Так, склонясь над камнем скорбным,
      Молчаливым, спящим, черным,
      Кос печальных серебро
      Сыплет, плача, мать Маро…
      Тщетно слышатся моленья,
      И возносятся куренья…
      В полумгле ночи́ глубокой
      Пламя свечки одинокой
      Там, над камнем, чуть заметно,
      Отвечает безответно
      О далеких, грустных днях
      И… теряется в горах…