Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Друзья! Прославиться есть методы готовые,
Они не новые,
Но не такие, как у Дубова, дубовые.
И если кто захочет стать поэтом,
Пусть помнит он об этом.
Как и о том,
Что истинным талантам дозволяется
Довольно многое, серьёзно,
Из того,
Что рифмоплётам бесталанным воспрещается.
И в этом истины я вижу торжество.
…А что до Дубова - я, правда, знал его.

Поэт Кузьма Беднов на раскладушке
Лежал и размышлял в один из дней:
«У всех поэтов есть свои кормушки
И связи средь влиятельных людей.
Ах, как бы к тем кормушкам подобраться
И наравне со всеми обжираться
И премии за книжки получать?
Ну, как туда пролезть, япона мать?
А если мне фамилию сменить
И не Бедновым вовсе быть,
А, скажем, стать Алмазовым Кузьмою
Или Кузьмою Звёздным?! Эх, не скрою,
Стать знаменитым хочется порою...».
Беднов открыл газету, пролистал
И с раскладушки вдруг своей упал,
Наткнувшись на заметку
Про некую смазливую нимфетку,
Которой за стишки её на днях
Вручили премию - да в баксах, не в рублях -
Пятнадцать тысяч долларов вручили!
Беднов взревел, как будто соус «чили»
Без ничего отправил внутрь себя,
И, носом яростно трубя,
На кухню побежал в своей квартире,
Там нож достал и сделал харакири.
И вот лежит он, дрыгая ногами,
Известный крайне слабыми стихами,
А более, пока, увы, ничем...
Но что он доказал? Кому? Зачем?

Нет справедливости в подлунном этом мире,
И это ясно всем, как дважды два - четыре,
Но разве это повод к харакири
Или к сэппуку?
Сию науку
Запомни друг, и сочиняй, как прежде,
В надежде,
Что и тебе однажды премию дадут.
В спокойствии верши свой труд
И не завидуй, если можешь, никому.
Не спрашивай, как так и почему.
Ты вспомни-ка несчастного Кузьму,
Что с диким воплем улетел от нас во тьму -
Затем, что начитался он газет...
Беднов был слишком впечатлительный поэт.

Глупон Рифмушкин всюду тискает стихи –
Они неискренни и попросту плохи;
Откроешь книгу иль другую – всюду он,
Бездарно серый, скучно-правильный Глупон.
В его стишках, увы, не встретишь никогда
Богатства мыслей, волшебства; но без стыда
Рифмушкин пошлости назойливо твердит,
Ревёт ослом о том, что у него болит.
Я – слишком мягкий человек, и потому,
Глупона встретив, не скажу о сём ему,
Однако томик маньеристов предложу:
Вот где поэзия – понятно и ежу.
Ко мне Ветраны и Красавы подбегут,
И с удовольствием автограф мой возьмут,
И увлекут меня туда, где пир горой;
Стоит Рифмушкин онемелый – что ж, постой,
Да поучися у Ветран и у Красав:
Девчонки эти, несмотря на лёгкий нрав,
Всегда прекрасно понимают, где талант,
А где бездарности фальшивый бриллиант.
Да, поучися! И внимательно читай
Том маньеристов; конспектируй, изучай, -
Вот где Поэзии сияет торжество!
Вот где изящество, огонь и волшебство!
Пологий лоб твой пусть наполнит оптимизм,
Ты проповедуй куртуазный маньеризм,
Но лучше сам ты не пиши стихов вовек,
И скажут все: «Какой прекрасный человек!».

Она продавала мешочки со смехом
В пустом переходе метро…
С концерта я шёл, опьянённый успехом,
Хотелось мне делать добро!

Она показалась мне милой безмерно,
Товар её – жутко смешным…
Приблизился к ней с грациозностью серны,
Спешащей за кормом своим.

С присущим мне шиком, с особым талантом
Я всё у ней разом скупил!
Надел ей на палец кольцо с бриллиантом,
Но жест мой её не смутил.

В молчанье великом жуя свою жвачку, -
(Как будто брильянт – пустячок), -
Упрятала сотенных толстую пачку
В студенческий свой рюкзачок,

Взяла меня под руку; из перехода
На свет мы шагнули вдвоём,
И голос её прозвучал с небосвода:
«Ну что, мы куда-то пойдём?».

И нас закружило, и нас завертело
По всем дискотекам Москвы…
Но, хоть я отплясывал лихо и смело,
Она говорила мне «Вы».

Мы приняли «экстази», мы забалдели,
Козлом я вообще заскакал!
С ней между зеркальных шаров мы летели –
Что ж я ей роднее не стал?

Кружило-вертело, вертело-кружило,
А где-то под утро уже
Она подвела ко мне парня-дебила
Под гримом густым, в неглиже.

«Ой, кто это?» – искренне я испугался.
В ответ прозвучало: «Бойфренд».
Дебил ухмылялся, дебил возвышался,
Как страсти чужой монумент.

Увёл я её из орущего зала,
Стал на ухо что-то кричать.
Она танцевала и тоже кричала,
Кричала: «О чём вы, а, дядь?»

«Что общего, детка, меж ним и тобою?» –
Её вопрошал вновь и вновь.
Она улыбнулась, тряхнув головою,
И просто сказала: «Любовь…»

…Я ехал в такси, оглушён неуспехом,
обжёгшийся делать добро.
Опять продавать ей мешочки со смехом
В пустом переходе метро.

А жаль. Было в девушке что-то такое,
Что я осознать не успел…
Есть в девушках прочих, конечно, другое,
Но я это «что-то» хотел!

Так смейтесь, мешочки, как раньше смеялись,
Напомнив мне через года,
Что с ней мы расстались, мы с нею расстались,
Расстались уже навсегда!

И мне никогда не узнать, что с ней сталось,
И массу подобных вещей:
Как в том переходе она оказалась
И как её звали вообще?

За стихи мне девушка розу подарила.
Ах, спасибо, ангел мой! Как же это мило!

Нет, вы только вдумайтесь – это вправду было!
За стихи мне девушка розу подарила!

Я стоял-болтал в толпе, посредине зала.
Засверкало всё кругом, а затем пропало.

Мы остались с ней одни в ледяной пустыне,
Где холодный лунный свет на торосах стынет.

«Это Вечность», - понял я, вздрогнул и очнулся.
И, как пьяный, розу взял, даже покачнулся.

Девушка во все глаза на меня смотрела.
Услыхал не сразу я, как толпа шумела.

Всё вернулось на места – лица, краски, звуки,
Кто-то книгу мне пихал в занятые руки:

«Надпишите, Константэн!» – «Да, сейчас, конечно…».
Начинался так концерт, он прошёл успешно.

Я счастливый шёл домой, вспоминал: «Как мило!
Девушка мне – Боже мой! – розу подарила!».

Мы с тобой слились в экстазе
И в безумьи сладких стонов
В эру пейджинговой связи
И мобильных телефонов.

Я приехал во Владимир
И в тебя влюбился, Оля.
Помнишь – к ночи город вымер?
Мы, принявши алкоголя,

Вдруг пошли гулять к обрыву,
От компании удрали;
Там мы дань воздали пиву…
Нас желанья раздирали!

Подо мной трещали сучья
И твоё ласкал я тело:
Вся твоя натура сучья
Моего «дружка» хотела.

(Оля, если ты читаешь
это всё, не обижайся!
Я ж – любя, ты понимаешь?
Ты читай и улыбайся).

Помнишь – там нам помешали?
А из мрамора ступени,
По которым в парк вбежали,
Их ты помнишь? ветви, тени?

В парке хоть луна светила.
На скамье, решив, что можно,
Ты «дружка» рукой схватила
И пожала осторожно.

И, закрыв глаза, держала,
Трепеща от возбужденья:
Плоть в руке твоей дрожала,
Раскалённая от тренья.

Но отдаться прямо в парке
Не решалась ты, однако.
Поднялись, пошли сквозь арки,
Где-то лаяла собака.

На квартире оказались
И легли в одной постели.
Наши ласки продолжались.
Как друг друга мы хотели!

Но пищал твой пейджер тонко –
Тебя мама вызывала,
Волновалась за ребёнка.
Ты звонить ей выбегала.

А потом вдруг оказалось,
Что сосед есть в комнатушке.
Очень ты его стеснялась –
Он не спал на раскладушке,

Спьяну нам мычал советы –
Мол, давайте, вас тут двое,
Я не в счёт; святое это,
Ваше дело молодое.

Только утреннею ранью
Разрешилась эта смута –
О, какой восторг за гранью!
О, волшебная минута!

Поднялся сосед и вышел,
На тебя я навалился…
Ах, восторг всё выше, выше!
Ах – и вот он разрешился!

Сбилось на пол одеяло,
Было утро в птичьем гаме.
Подо мною ты лежала,
Обхватив меня ногами,

Улыбаясь благодарно,
Гладя мне живот и спину,
Глядя мне в глаза коварно…
Я был счастьем пьян в дымину!

Я мечтал об этом чуде
И боготворил, о, боги! –
Твои маленькие груди,
Твои кудри, руки, ноги.

Запищал твой пейджер снова
И прочла ты сообщенье,
А потом мы бестолково
Одевались, и в смущеньи

Всё прощались и прощались,
Шли на кухню, кофе пили, -
Но потом мы возвращались
В комнату – и вновь любили.

Нам казалось – мало, мало,
Не уступим ни на йоту…
Ты, конечно, опоздала
В это утро на работу,

Я в Москву уехал, Оля,
И храню твою визитку.
Что ж, такая наша доля –
Испытать разлуки пытку.

Но тебя я вспоминаю,
Мысленно веду беседу,
Как бы вновь тебя ласкаю…
Оля! Я к тебе приеду!