Виктор Широков - Иглы мглы

Кони, кони, какие кони!
Вы скрываетесь от погони
по дорогам, болотам, мхам…
Знать, случайно попали в храм?
Как вам там?
Кони — крупно
литые крупы,
мышцы тверже стальных пружин.
Крикнуть хочется: побежим!
Рухнут мартовские рубежи
и ворвутся, черны и четки,
ослепительные следы,
раскатившиеся, как четки,
на полу, голубей воды…
Чьи-то мысли во мне воскресали,
точно искры взрывали кресало;
мысли предков моих — славян,
возводивших чудесный храм…
Кони, резвые вы пегасы
враз все искры мои погасли
праздный ухарь толкнул меня:
"Что уставился на коня?
Разобычнейшая мазня!"
Кони!. Что это? Сытые кони
застоялись на тусклой иконе?
Кони, как же вам не тесна
золотых завитушек тесьма?!
А по стенам — святые, нимбы.
Пред глазами пошли круги,
лишь подумал: "На помощь!
К ним бы!
Их враги — и мои враги!"
Со стремительностью курка
разлетится моя рука,
вспыхнет
вспухнет
щека врага.
Я очнулся.
Окончен спор.
Видишь
мчатся во весь опор
пробудившиеся ото сна
кони новгородского письма.

1
У отца — застарелая рана.
Что ни дело — с натугой, с трудом.
Но — от боли — проснувшийся рано,
он обходит стареющий дом.
И обводит хозяйственным взглядом
стены, плинтусы. Пол, потолок:
все ли сделано, все ли, что надо?
Что еще он сработать не смог?

2
Старику моему одиноко.
На работе жена. А дочь
целый день в институте… У окон
с кошкой, что ли, сидеть?! Невмочь.
Не умеет без дела. Собрался.
И, надев полушубок, с утра
два часа у ворот "огребался"
снег валит, и все дуют ветра…

3
Снег слепящий, колючий, сыпучий,
чуть огреб — наметает опять;
так и мысли нахлынули тучей
и работою не разогнать.
Май придет — с огородом забота:
и удобрить, и перекопать.
Попросить на подмогу кого-то?
Самому?.. Отвлечется опять.
Три броска — деревянной лопатой.
От работы заноет спина…
И другие припомнятся даты,
и очнется под сердцем война.

4
Госпитальные жесткие койки.
Холодна белизна простыней!.
Нет, ничто не забыто. Нисколько!
Все со временем стало видней.
Тяжесть самой тягчайшей работы
с очень кратким названьем — война.
Болью в сердце, тревогою, потом
до сих пор обжигает она.
Нет, и здесь — у замерзнувшей Камы
боль не скрыть, не сломить, не снести…
Зарастают окопы, но шрамы
никогда им не зарасти.
Вот и мысли о лете не лечат.
Что-то медлят сегодня часы.
Может, сын постучится под вечер,
навестит… Хорошо, когда сын…
И, поставив лопату в ограде,
снег смахнув с полушубка рукой,
в дом заходит, не сетуя на день.
Век не ведал бы слова "покой"!
Что ж, пожалуй, время обеду…
И на стол собирает еду…

5
…Я сегодня опять не приеду.
Снежной тропкой к отцу не пройду.
Быстрой жизни проста теорема:
днем — работа, а за полночь — сон…
Только в отпуск и выберу время
Попроведать, отвесить поклон…
Он поймет. И простит. И беседу
не спеша за столом заведет.
"Вырос парень…" — нагнется к соседу
"Ох, и рослый же нынче народ!"
В огороде покажет клубнику,
огурцы, парниковый уют.
"Как, сыночек, живем?… Погляди-ка!"
И глаза на мгновенье блеснут.

6
Ветер в окна с разлету стучится,
словно хочет войти человек…
Мне и за полночь нынче не спится.
Дверь открою… На улице снег…

Ружейный треск мороза спал;
весной пахнуло, миром;
и старый город тихо спал
по мартовским квартирам.
Спал город…Тягостной пальбы
не слыша ночью длинной,
не знал, что завоеван был
он армией грачиной.
Вот грач кургузый за окном
на ветке примостился,
но дождь пошел, но грянул гром,
и бой возобновился.
Тотчас попал грачиный дом
под ливень пулеметный,
а все ж держался молодцом
солдатик перелетный.
Как в щель залег, как дал зарок
уйти герой героем;
и, как фуражки козырек,
был клюв отлакирован.
Мой милый грач, твоя война
не кончилась на этом;
была безжалостной она
между зимой и летом.
Пронесся тот внезапный шквал;
и ты по-человечьи
ругательство пробормотал
на варварском наречье.
И над своим гнездом взлетел,
над Пермью, надо мною;
и черным глазом поглядел
на небо голубое.
С земли — как точка. Как значок.
И как же так случилось,
что солнышко в его зрачок
свободно поместилось!

Все та же скромная картина
в гостиной маленькой висит;
в углу чернеет пианино
ничуть не изменился вид
родного дома… Те же стулья,
на прежнем месте грузный стол,
и ночничок — подобье улья
все так же мечет искры пчел.
И в памяти очнулось детство,
где "зайчик" скачет по стене
невыразимое соседство
мужчины с мальчиком во мне
сейчас… К окошку подхожу я
ясней припомнить жизнь свою,
но вижу улицу чужую
и ничего не узнаю.
Напротив был пустырь колючий,
кустов непроходимый лес;
и было сказочней и лучше
следить волнение небес.
…Бежали тучи, как верблюды.
Как шхуны, плыли облака.
Сражались призрачные люди.
Текли минуты, как века.
Растаял в сини дым летучий,
и обнажился свод небес.
И нет ни облачка, ни тучи,
да и пустырь давно исчез.
Сейчас напротив дом огромный
глазами жгучими глядит;
еще смелей, еще бездонней
В них солнце дикое горит.
Куда исчез наивный "зайчик"?
Молчит закатное стекло.
И в нем не отразится мальчик…
Как быстро время протекло!

Живешь, не замечая нив,
не видя глаз небес.
И, тем сильней ошеломив,
придет под окна лес.
Деревья обретут язык
и склонность к чудесам.
Пойдет природа напрямик,
и ты увидишь сам:
сминая черные кусты,
взбивая белый снег,
ночь тянется из темноты
к огню, как человек.

Что волнует поэта?
Ничтожные фразы,
камешек,
попавший в ботинок,
гул раковины,
отнятый у моря,
взгляды прохожих женщин,
выбоина на асфальте…
И не забудьте про трещину,
Которая проходит
Через его сердце.

Знакома вам ладонь залива
в морщинках трепетной воды?
О, как влечет неодолимо
потребность сохранять следы!
Так, вспомнив руки трудовые
с застывшей сеткою морщин,
задумаешься не впервые:
откуда ты и чей ты сын?
Унять бы сердца тайный ропот,
но вот почудилось на миг,
что вдруг услышал смутный шепот
отца и матери моих.
Шли низко над водою тучи.
Таили летнюю грозу.
И ветер рукавом колючим
Мне вытер первую слезу.

Вглядевшись в зеркало ночное,
казалось, сонного пруда,
я сразу понял, что покоя
не знает черная вода.
Какая бешеная сила
сокрыта в бездне молодой!
Лишь миг о милости молила
и вновь бесчинствует волной.
Волна накатывает грозно,
равно темна и холодна.
Но чей знакомый образ создан?
Что всплыло в памяти со дна?
И почему не отступаю,
откуда этот жар в крови?
Как будто волосы ласкаю
ночные, буйные, твои…
Я знаю: скоро стихнет разом;
вся ярость выгорит дотла.
Как будто обретает разум,
опять покорна и светла…
Пусть женской ревности нелепей
порыв встревоженной воды,
но это — зрелой страсти слепок,
твои бессмертные черты.
И не затем ли бились воды,
натягивая мысли нить,
чтоб в смутном зеркале природы
лик человеческий явить?!

Тоскую
по саду со старой скворечнею,
тоскую
по зарослям диким орешника,
по небу высокому
с профилем облака,
напомнившем сокола
перистым обликом.
Тоскую
по речке, бегущей по камешкам,
тоскую
о чем-то неясном пока еще,
о запахе
жадно цветущей черемухи,
о солнце,
желтеющем шапкой подсолнуха,
о ветре,
играющем в прятки с кустарником,
о дождике,
ветра случайном напарнике…
И в каждом предмете,
примете и мелочи:
а как там жена моя,
как моя девочка?

Я один у окна. Дождь и ветер вокруг.
И в округе молчат соловьи.
Я припомнил сегодня ромашковый луг
и горячие руки твои!
Что за солнце, любимая, было тогда!
Сколько света и сколько тепла!
Рядом в речке, беззлобно волнуясь, вода
по знакомому руслу текла.
И качались ромашки на тонких стеблях.
Надувались рубашки на тонких руках
И звенел, поднимаясь над сочной травой,
колокольчик, покачивая головой.
Ах, ромашковый луг, окружил, закружил
и доверчиво губы с губами сложил!
Ах, ромашковый луг, прогоняющий страх
словно солнечный луч на любимых губах!
И ромашкой казался нам солнечный круг,
стрекотали кузнечики песни свои…
Нам загадывал счастье ромашковый луг,
не пророчил разлук — напророчил любви.
И сейчас, когда ливень что кот в сапогах
за дверями стучит на высоком крыльце,
вспоминается луг мне в высоких цветах
и шмели в золотистой пыльце…
Ах, ромашковый луг!

Здравствуй, любовь моя вечная!
Вот мы и снова вдвоем
этим серебряным вечером,
этим особенным днем.
Неизменившимся голосом
я объясняюсь опять.
Глажу воскресшие волосы,
трогаю робкую прядь.
Переодетая девочка,
дрогнули руки твои.
Нам и надеяться не на что,
что ж мы твердим о любви?
Что еще ищем в осиннике,
ветром продутом насквозь?
Клочьями писем — осенние
листья, летящие вкось…
Помнишь с природою заговор,
скрипками пели ручьи;
мчались на крыльях мы за город,
вольные птицы, ничьи…
Время похитило, спрятало
в чью-то чужую судьбу
чудо с растрепанной прядкою,
с зайчиком солнца на лбу.
Клочьями писем — осенние
листья, летящие вкось.
Мы заблудились в осиннике,
ветром продутом насквозь.
Бродим до самого вечера
с чувством щемящей вины.
Милая русая девочка,
пальцы твои холодны.

Говорила: ничего не утаи,
утоли мои печали, утоли.
Умоляла: только правду расскажи.
Для души своей просила, для души.
Я смотрел в ее колючие глаза.
Я не смог, я ничего ей не сказал.
Понимал, чего ждала, едва дыша,
этой женщины влюбленная душа.
А чего еще хотите от нее
знала правду и не верила в нее.
Говорила: ничего не утаи,
утоли мои печали, утоли.

И ветр отправляется снова
на прежние круги свои,
и юно волшебное слово
единой и вечной любви.
Не смыть поцелуя вовеки,
объятья вовек не разжать;
закрыты влюбленные веки
и пальцы прозрели опять.
Любимая! Шорох столетий
пронзает телесную дрожь;
и снова пройдет на рассвете
стремительный солнечный дождь!
И вновь про себя, как заклятье,
я имя твое повторю;
и вновь прошумит твое платье,
встречая, как прежде, зарю.
И ветр возвращается снова
на прежние круги свои;
и юно волшебное слово
единой и вечной любви!

Со словом проносится конный,
и пеший со словом идет…
Законно, законно, законно,
законно стремленье вперед!
Пусть под ноги падает новый
рассвет, как шиповника цвет.
Какой же, какой и который
на этой земле я поэт?
Ничто не выходит из мерки,
и я замечаю в тоске:
стихи — словно галочьи метки
на влажном прибрежном песке.
Но чувства не сгинут со мною,
и с тою же болью в виске
другой — все впервые, все внове
начнет все на том же песке.