Константин Ваншенкин - Прикосновенье

Он умер, а его жена
Жива-здорова.
Из растворенного окна
Глядит сурово.

Жестока эта полоса
И мысли эти.
Но раздадутся голоса:
Приедут дети.

И жизнь пойдет с их жизнью в лад,
Им карты в руки.
Потом еще смягчится взгляд:
Приедут внуки.

И все как будто ничего.
Родные лица.
И лишь с отсутствием его —
Не примириться.

Ах, молодые, напрямик
Шагали двое…
Как повернется мой язык
Назвать вдовою?

Жмется ситчика пестрота
К гимнастеркам довольно частым.
За рекой еще пустота,
Где садовым дремать участкам.

А где белым стоять домам,
Магазинам, химчистке, школе, —
Полевая дорога там
Да с картофелем пыльным поле.

Но как сбывшийся долгий сон,
Так томительно и уместно,
Возникает прекрасных! стон
Начинающего оркестра.

В мытых окнах дрожит закат,
День безоблачный провожая.
На руках матерей лежат
Дети нового урожая.

За окошком свету мало,
Белый снег валит, валит…
А мне мама, а мне мама
Целоваться не велит.

Говорит: «Не плачь — забудешь!»
Хочет мама пригрозить.
Говорит: «Кататься любишь,
Люби саночки возить».

Говорит серьезно мама.
А в снегу лежат дворы.
Дней немало, лет немало
Миновало с той поры.

И ничуть я не раскаюсь,
Как вокруг я погляжу,
Хоть давно я не катаюсь,
Только саночки вожу.

За окошком свету мало,
Белый снег опять валит.
И опять кому-то мама
Целоваться не велит.

Хорошо мне было в девушках сидеть.
Мне у батюшки работушка легка.
Мне у матушки так вольно было петь,
А с дружками мять муравушку лужка.

Размолоденьки любезные дружки,
Мне от слов-то ваших ласковых тепло,
Без огня-то вы мне сердце разожгли,
И без ветру мои думы разнесло.

Разнесло их, где густые зеленя,
Разнесло их, где над полем благодать.
Осердились тогда в доме на меня,
Захотели меня замуж отдавать.

Разлучить меня с подружками хотят.
На себя решила руки наложить,
Чтоб не видеть этот луг и этот сад.
Только род свой пожалела погубить.

Я сидела в новой горнице одна.
Я лежала белой грудью на окне.
Я смотрела из открытого окна,
И так тихо и печально было мне.

Меня довел он до ручья,
Орешником поросшего,
И все ждала чего-то я
Хорошего-хорошего.

Он про любовь не говорил,
Стругал он ветку ножичком.
А узкий мостик без перил
Меня смущал немножечко.

Пройти здесь можно одному,
Не взять другого под руку.
И улыбнулась я ему,
Почти готова к подвигу.

И вот иду и не могу
Я скрыть свое волнение.
А он стоит на берегу
И смотрит тем не менее.

Стоит он, ветку теребя,
В своей рубашке беленькой.
«А знаешь, я люблю тебя», —
Мне говорит он с берега.

Сто раз пойду через ручей
По тоненькой жердиночке,
Чтоб вздрогнуть от таких речей
На самой серединочке.

Рыжая, вышла, в мать.
Видно, уж так бывает:
Рыжая эта масть
Прочую забивает.

Только зима к концу,
Солнышко на опушке,
Как по всему лицу
Яростные веснушки.

Нету других таких!
В прихоти неустанной
Долго сводила их
Сливками да сметаной.

Не пропадает знак —
Жгучих лучей награда.
Плюнула — мол, и так
Влюбится, если надо.

Ох, а язык остер!
Девка она такая,
Рыжих волос костер
Мечется полыхая.

В этом огне дотла
Можешь сгореть, мальчишка.
Будет одна зола
От твоего сердчишка.

Рыжая благодать!
Что ж это впрямь за диво?
И ведь нельзя сказать,
Чтобы была красива.

Встретится на пути,
Сердце заставит биться.
Можно с ума сойти,
Если в нее влюбиться.

Дивится женская бригада:
Опять Фиалкина брюхата,
Опять подходит к рубежу
И говорит опять: — Рожу!

А что без мужа или с мужем,
Мы не пожалуемся, сдюжим.
Я не какая-то овца.
Я выращу и без отца.

Еще скажу тебе, бригада:
Коль не судьба, то и не надо.
И чем постылого костить,
Я буду деточек растить.

Свободно спрыгнула с седла,
Хвалу не слушая и толки.
Кобылу, что была смела,
Слегка похлопала по холке.

Глаза спокойны и строги.
Похожа чем-то на испанку.
Перчатка стянута с руки
И вывернута наизнанку.

Море с дивной ласкою,
Страшной рыбакам,
Лодочку скуластую
Гладит по щекам.

Волн высоких сутолока,
Дождь косой да мгла.
Как нарочно, судорога
Руку вдруг свела.

«Там, где жил когда-то я,
У начала вод,
Красотой богатая
Женщина живет.

И на море серое
Изредка в тоске
Смотрит с прежней верою.
А у ног, в песке, —

Будто бы фонарики,
Утешая взгляд,
Желтые янтарики
Ласково горят».

Соблюдая привычки свои
И природы закон принимая,
Из далеких земель соловьи
Прилетели десятого мая.

И в черемухе белой лесной
Лишь успели на ветках рассесться,
Затопили щемящей волной
Нашу землю, и душу, и сердце.

Рвутся трели пернатых певцов,
Их трепещущий голос чудесен…
А позднее выводят птенцов
И смолкают: уже не до песен,

Не до разных пустячных затей.
Принимайся всерьез за работу:
Прокормить надо малых детей,
Да еще обучить их полету,

Защитить от возможных невзгод…
Надо этому только дивиться,
Что до августа рядом живет
Соловей — молчаливая птица.

А затем, покидая сады
И приречные рощи густые,
Точно в клювы набрали воды,
Улетают молчком из России.

Соловьиная доля трудна.
Мы ж забыли про это терпенье, —
Помним трели, да ночи без сна,
Да черемухи белой кипенье.

Помним, как из росистых ветвей,
Словно вдруг вырываясь из плена,
Возвратившийся к нам соловей
Сыплет двадцать четыре колена.

За занавесками герань.
Дробится свет в стекле веранды.
А над окошками тарань,
Ее здесь целые гирлянды.

Внизу холодная река,
Но женщина немолодая
Проходит в гору, лишь слегка
Под коромыслом приседая.

Чтоб воду ей не расплескать,
В ведре — березовые плашки.
И смотрит вслед на эту стать
Задумчивый рыбак в фуражке.

Воды холодной полоса,
А вдоль реки, вдоль серой глади,
Торжественно, как на параде,
Стоят навытяжку леса.