Ольга Кучкина - Численник

Разъехались. Кто поместился в машину,
кто поездом, и захватили детей.
Остались вдвоем, чтобы эту махину
помыть и почистить до новых смертей.
Потом он ее перестроит на славу,
возьмется как мастер и сделает сам,
и на новоселье большую ораву
они позовут, чтоб у всех по усам
текло молодое вино из Тбилиси,
подарок нагрянувших старых друзей.
Мы все друг от друга любовью зависим! —
воскликнет хозяйка с величьем князей.
И глазом зеленым, счастливым, блестящим,
уставится в мужнин смеющийся глаз,
меж прошлым и будущим и настоящим
пропав.
Это будет потом.
А сейчас —
из комнаты в комнату тени прохладой,
и сад зеленеет, и пиршество птиц,
катится судьбы колесо за оградой —
и просишь:
помедленней бряцанье спиц.

Теперь уже видно,
что не удалось произнесть и полслова.
И очень обидно,
что жизнь протекла бестолково.
Теперь уже ясно,
что я уношу все свое на закорках с собою.
И значит напрасно
собою я вас беспокою.

С перехваченной талией, как перехваченным горлом,
фигуранткою в танце качалась, как в трансе,
мыслеформы уколота тонким уколом
в перерывах времен, в их неверном балансе.

Наркотическим сдвигом влекомая в нети, как в сети,
упиралась руками то в стену, то в спину,
и молчали убитые, невоплощенные дети,
и костяшки счетов дополняли картину.

И удары по клетке грудной изнутри и снаружи,
стук фигур приглашенных о черные с белыми клетки,
и бухгалтер итогов, в итоге себя обнаружив,
уже делал свои, непонятные смертным, пометки.

Ушел. Забрала. Не другая, а смерть.
Что он не сказал, что ему не сказала…
– Послушай, я позвоню поздней,
я очень устала, я просто с вокзала.
Ошибка, оплошность, оплаченный срок,
как нищий на рельсах, наш разум увечен.
Печальный случайный вокзальный гудок:
– Алло, позовите!..
– Ваш номер не вечен.

Связалась по телефону с абонентом,
крепко телефонным узлом завязалась,
истины не стало моментом,
и связь времен в момент распалась.
Шершаво шуршали слова сухие,
шнур завивался, жуя оттенки,
черствые и убогие года глухие
к стенке ставили свежие сценки.
Сушь окропляло пустырника каплями,
за избитое давали разбитое,
и телефонистка, подключившись, внезапно заплакала,
вспомнив что-то свое, безнадежно забытое.
Телефонный узел транслировал чувство
на тот свет из тьмы, как из грязи в князи.
На том конце провода было пусто.
Конец связи.

…выбиваясь
из последних сил
опираюсь
на стихи как на костыль

Я отзвук, я отсвет, я эхо какого-то слова,
я память, я весть пережитого кем-то былого,
когда оно хочет, то слово, тогда его слышу,
от собственной воли и цели едва ли завишу.
Я чья-то судьба, чье-то горькое напоминанье,
я чья-то вина и какой-то вины оправданье,
я тень на закате, я отблеск иного рассвета,
я чей-то вопрос, на который не знаю ответа.

В березовой роще
в осенней печали
прижались плечами,
губами припали,
и стоя недвижно,
неслись, пропадая,
и роща седая,
и я молодая.
В березовой роще
как будто навеки,
и времени реки,
и сомкнуты веки,
и замкнуты руки
на горле разлуки
в березовой роще
у края излуки.

Пришли мне пятого любовное письмо,
тридцатого скучала, как шальная,
мне снилась ссора давняя больная,
случившаяся в день и год восьмой.
Составь словарь в касаньях рук и ног,
в неистребимой нежности и вере,
я не поверю краху и потере,
смысл перечтя в строках и между строк.
Пришли, пожалуйста. Когда оно придет,
я у окна светящегося сяду,
конверт безмолвно предоставлю взгляду —
и буду знать, что все наоборот.
Пришли, пришли…
Кто там?
Зачем пришли?
Я не пойму, какая в этом милость,
я и читать, представьте, разучилась,
нагая, и босая, и в пыли.
Пришлите мне служебное письмо,
я разберусь, зачем вы приходили.
Тридцатого меня вы разлюбили,
на день девятый треснуло трюмо.

Это другие синицы, не плачь.
Это другие, другие синицы.
Тоже, как видно, занятные птицы,
только другие, другие. Не плачь.

Те прилетали на даче, не плачь,
вы их кормили закупленным салом,
кончилось это загубленным алым
цветом зари и закатов, не плачь.

Желтая грудка, предвестник удач,
в форточку, в комнату, в память влетает,
образом птицы в пространстве витает,
не журавля, а синицы. Не плачь.

Я прихожу сюда одна,
на тот же плес, на то же место,
любима вами, влюблена
и все-таки ничья невеста.
На воду, на небо смотрю
на лес, прореженный ветрами.
Я ничего не повторю.
Я перед вами в строгой раме.

Я забываю тебя, забываю,
я избываю тебя, избываю,
память занозами внутрь загоняю,
не вспоминаю, не вспоминаю.
Нежность, как водкой, работой глушу.
И каждый вечер письма пишу.

Надо бы сердце в огне закалить,
чтобы каленым железом предстало —
не получилось такого металла,
только и вышло, что душу спалить.
Но и спаленная, пепла комок,
любит, хоть нечем, хоть нечем, жалеет.
Что там в разломе грудинном алеет?
Полно, свидетель, сглотните комок.

Одиночество круглое, словно ноль,
одиночество волглое, словно крик,
ах, дружок, отыграна ваша роль,
вы уже старуха или старик.
Одиночество быстрое, словно нож,
одиночество острое, как игла,
связки перерезаны, ну и что ж,
вены перевязаны добела.
Одиночество плоское, словно блин,
одиночество узкое, как петля,
набираешь ноль или нож-один,
а в ответ железное бля-бля-бля.

Вы – кляча, кобыла,
которая била
изящным копытцем,
зеленым корытцем
земля расстилалась,
и в гору, казалось,
скакалось, как птице
летелось. Вам снится,
что будет, как было?
Резные вороты,
судьбы повороты,
беспечные версты
и пасти отверсты,
и съедены доля,
за долею воля,
заплечные сестры,
усталость до рвоты.
Вы – кляча, кобыла,
не будет, как было,
и знайте, что птицей
вам в небо не взвиться,
поклажа ужасна,
а память опасна,
иссохло корытце,
в нем нечем напиться,
все будет, как было.

Что ни скажешь, все пошлость,
а подумаешь – то же,
жизнь оставлена в прошлом,
как калоши в прихожей.

Ночь – хоть выколи глаз.
Ты на постели в физическом теле.
Сон из глаз. Жизни груз
придавливает к постели.
Кто-то стучится в дверь,
кто-то скрипит сухой половицей.
Список гостей проверь,
что-то еще должно случиться.
Шаги, а в дом не входит никто,
ожидание хуже пытки,
вскочить и бежать, натянув пальто,
но знаешь, что гол и обобран до нитки.
Гость ночной гуляет обочь,
рассчитывая на взаимность с дневным подельщиком,
взаймы требуя очередную ночь
наглым должником и неплательщиком.

Если сложена жизнь, что ж ты бьешься над ней,
будто с маху колотишь зеркальные стекла,
из стеклянных огней и из тусклых камней
витражи составляя случайного толка.
Так рисунок сложился, так вышел мотив,
из пустот, и осколков, и трат создается,
и еще раз прожив, и еще раз сложив,
торжествует создатель, и все удается.
И, худая, прозрачная, крепнет рука,
под рукой мастерок, и раствор, и терпенье,
и в разбитую жизнь льется свет с потолка,
и витраж, и вираж, и небесное пенье.

О, сколько поэтов с утра до утра,
живых, неживых, тех, что жили вчера,
свой рот открывали сказать, что пора,
пора, не пора, я иду со двора,
я строкою иду, как идут ладьей,
как идут на месть, поклянясь враждой,
как идут в разнос, объясня нуждой,
как уходят в бой, заслонясь собой…
О, сколько поэтов всегда и сейчас
замучены в профиль, убиты анфас,
а все не кончается тихий экстаз
и не истончается тварный запас,
запас одиночеств и сваленных снов,
прокисших пророчеств и свальных грехов,
и спеси дремучей из свистнутых мов,
и смеси гремучей из стиснутых слов.
О, сколько поэтов… Да я-то причем,
с приподнятым узким, как месяц, плечом,
с неслышимым плачем, как палачом,
с башкою, пристукнутой кирпичом?..