Гарик Сукачёв - Моя бабушка курит трубку
– Ты что, папаша, спать мешаешь, ты что советскому культпросветстуденту сны видеть не даешь?
А он и отвечает:
– Сынок, – говорит, – милай, давай с тобой, друг любезный, чекушку на двоих раздавим. А то один не могу – душа не принимает.
Во, думаю, Поп! Водку пьет! А вслух вежливо отвечаю:
– Выпить можно, тем более времена безалкогольные, и к тому же со служителем культа мне выпивать пока не приходилось.
– Вот и хорошо, – говорит он, а сам из-под рясы четвертинку достает и аршинчик. – Только, – говорит, – сынок, закусить нечем.
У меня в кармане полтинник оставался мелочью, я и говорю:
– Сиди, отец, я мигом закуски притащу, тут рядом. – И побежал в магазин «Рыба», благо он был тут же рядом.
В магазине народу не было никого, и я купил за свои 50 копеек большую ставридину. Когда я вернулся назад, Поп сидел на том же месте.
– Взял, – говорю, – закуска студента, дар далеких морей, – и показываю ему рыбу. И вижу, что дедок мой погрустнел сразу как-то, с лица спал, пригорюнился.
– Я, – говорит, – эту рыбу твою проклятущую не только есть не могу, а и смотреть на нее боюсь.
Удивили меня его слова. Сел я и спрашиваю:
– Чем это вам такая чудесная копченая рыба не нравится?
Не ответил он мне на этот вопрос, а открыл зубами чекушку, налил в стакашок водочки, выпил и рясой занижал.
Удивился я, но настаивать не стал. Взял из его рук протянутую дозу, выпил и начал грызть пресловутую рыбину.
– А из-за этой треклятой рыбы все мои несчастья и происходят, – сказал Поп. – Я видишь, мил человек, и помереть-то как следует не помер и все время как бы между небесами и землей состою.
– Как это? – спрашиваю.
– А так. И помер и не помер.
«Странный дед», – думаю, видимо с головой у него беда, крыша едет.
– Выражайтесь ясней, – говорю. – Что значит помер и не помер, и при чем тут рыба?
– А при том, – тихо так и задумчиво отвечает он. – Почил я в бозе еще в одна тысяча девятьсот двадцать пятом годе, и величали меня при жизни Павел Яковлевич Осипов.
От этих слов я чуть не поперхнулся рыбой, которую по-прежнему грыз. Покосился я на могилу и вижу, действительно, крышка надгробия сдвинута, и в земле от этого образовалась дыра.
– Да ты не бойся, – улыбнулся Поп и тронул меня за плечо, увидев мой испуг. – На-ка, выпей еще!
Я выпил водки и ошалело, еще не веря тому, что услышал, спросил:
– Как же так?
– Вот я и говорю, – продолжает он. – Помер я, почил. А рядом с храмом нашим, вот с этим самым, рыбную лавку еще в 1920-м годе сделали. И пять лет до моей кончины такая вонь, прости господи, и у храма, да и в самом храме накопилась, что не продыхнуть.
Церкву в 23-м закрыли, паству разогнали, а через два годочка мне пришла пора пред очи Отца нашего предстать. Ну, похоронили меня честь честью. Сынки мои упросили новую власть похоронить меня рядом с храмом. Власть согласилась, не сразу, правда, но согласилась. Эти, которые здесь тогда в разных комиссиях да учкомах сидели, собирались клуб в церкви сделать. Так они сынам моим сказали, что могилка моя будет наглядным пособием по атеистическому воспитанию трудящих масс. С тем и разрешили.
И только, мил друг, меня похоронили, как тут же у моей могилки мужики водку пить зачали, да этой рыбой, будь она неладна, и закусывать. И провоняв, прости мою душу грешную, я перед Господом и предстал.
Хоть и велик Господь, но в Царствие Небесное меня не допустил. Дух, говорит, от тебя смрадный. Ты, говорит, на небесах этим духом всех ангелов небесных разгонишь. В райских садах, говорит, от твоего духу лежалыми яблоками нести станет. Иди в преисподнюю, может, там примут.
Ну да делать нечего. Подался я туда, куда бог послал. Прихожу, а мне говорят: «Ты что приперся? Нам праведники не нужны. Век по чести жил. Этого, который сверху, не гневал. На наши искушения не искушался, а теперь к нам пришел. А то, что рыбой от тебя прет – так это не заслуга. Иди ты к Богу и не возвращайся!»
И вот, друг любезный, сколько годков уж тут пролетело, а душе моей нет ходу ни на небеса, ни в преисподнюю.
Окончил Яковлевич свой рассказ и пригорюнился.
– А где же Вы, извиняюсь, водку достали? – спрашиваю я.
– А водку мне на Пасху Святую на могилке оставляют, и я ее потихонечку беру. Правда, не всегда взять-то приходится: крадут идолы. Ну, за эти годы у меня приличный запасец скопился. Может, еще выпьем?
– Отчего же не выпить с хорошим человеком, – отвечаю. Слазил он в могилку, достал шкалик, и мы выпили. Выпили мы, и не помню, как меня снова сон сморил…
Проснулся я от холода. Открыл глаза, вижу, вечереет уже.
Вот так сон, думаю. Приснится же такое. Посмотрел на могилку: нет, стоит могилка, как была, и ничего с ней не произошло.
Усмехнулся я, хотел встать. А только вижу, что рядом со мной скелет от рыбы лежит, стакашок да две пустые чекушки.
Задонск – Москва 1986–1991 гг.Он
Когда это началось? Вчера или в уже далекой юности? Теперь я все чаще пытаюсь воссоздать в себе хронологию его явлений. Да, именно явлений. Он никогда не приходил, но всегда являлся. Однажды я в который раз не мог заснуть. Я ворочался в постели, то начиная считать про себя, то прислушиваясь к стуку будильника. Обрывки мыслей, кусочки песен и мелодий копошились во мне, превращенные в ноющий гул, тоскливый и неотвязный. Помню, в комнате было душно, и воздух лип к горлу, застревая в легких. Я встал. Подошел к окну, отдернул штору и увидел Его. Он стоял под моим окном и смотрел на меня, то есть он смотрел даже не на меня, а мимо или сквозь меня, или еще черт знает как. Одет он был по-прежнему: в темно-синий костюм с наглухо застегнутой черной рубашкой, лицо было скуласто, с небольшим подбородком. Смоляные густые волосы были раскинуты на прямой пробор, и коричневые глаза без зрачков смотрели в одну точку, не выражая ничего. Ужас охватил меня. «…Ужас сковал все его существо…» – как пишут в романах.
Нет, все ощущения, которые я пытаюсь трансформировать в слова, теряют форму и суть. Это как будто входишь в темный подъезд и сталкиваешься с большим черным догом, которого выводит на вечернюю прогулку старуха в черном плаще. Когда ты открываешь дверь, то не видишь ни дога, ни старухи. Дог лает, акустика подъезда усиливает лай, и ты попадаешь в ЭТО состояние. Оно длится или секунды, или доли секунд, но оно пронизывает всего тебя полностью, отключая мозг. Мозга нет – есть только вибрирующее тело.
Это произошло со мной у окна… Я нервно задернул шторы и лег в постель. Я знал, что Он там стоит и не уходит. И если я тихонечко подкрадусь и посмотрю в щель между шторами, то вновь увижу Его. Я закрыл глаза и заснул…
Наутро его не было, и я почему-то знал, что в этот день он не придет. Кто этот человек? Что ему нужно от меня? Или это тень из шварцевской сказки ходит за мной? Да и человек ли это?
…Однажды я шел домой. А чтобы пройти на улицу, на которой я жил, нужно перейти мост через реку. Я шел по мосту и на другой стороне увидел Его. Он стоял слева на насыпи, за довольно высокими кустами, но я его сразу узнал.
Был весенний вечер, и на улице было еще светло, но мне все равно стало страшно. Я даже хотел повернуть назад, но потом набрался смелости и, может быть, какого-то отчаяния, что ли, и пошел вперед. И снова ничего не произошло. Он опять не обратил на меня никакого внимания, словно это был не человек, а восковая копия человека.
…А полгода назад я долго болел. Напротив моей постели стояли тумбочка и стул, и на этом стуле Он просидел все время моей болезни. Сначала я боялся, а потом стал не обращать на него внимания. И он превратился для меня как бы в часть моей скудной мебели. Когда я выздоровел, он ушел.
Я в детстве боялся темноты. Когда я оставался один в черной безмолвной закрытой комнате, звенящая боль страха охватывала меня, и я плакал. В комнату входила моя мать и успокаивала меня. А если я долго плакал и меня не удавалось успокоить, она говорила, что всех детей, которые не спят ночью и капризничают, забирает Дрема. Он сажает их в мешок и уносит в лес. Странная смешная мама. Она думала, что я замолкал, потому что боюсь Дрему. А я не плакал от того, что боялся плакать. Наличие сразу двух ужасов – Темноты и Дремы – было непереносимо для моей детской души.
* * *Потом началась война.
Я бежал по чужому городу, беспрерывно стреляя в фигурки, которые были впереди. Изредка фигурки оборачивались, и я видел слабый огонек и облачко дыма. Иногда кто-то падал рядом со мной, но я бежал дальше. Я чувствовал азарт в этом беге по узким улицам. Этот азарт затягивал и пьянил, бежать было легко и нестерпимо приятно.
Наверное, я неплохо стрелял, потому что фигурки время от времени падали после моих выстрелов, и через секунды я пробегал мимо безжизненного тела. Честно говоря, мы клали их, как кроликов. А они бежали и не думали сдаваться. Все рано это было бесполезно: мы не брали пленных – все озверели на этой войне…
…И вот я вижу, что впереди их осталось только двое, и они выдохлись. Расстояние между нами стало все больше сокращаться. И я уже хорошо видел их спины с темными кругами пота между лопаток. Я чувствовал, как уже сгорают их легкие, хотя ноги еще продолжают бежать. Это развеселило меня. Я обернулся к нашим, но увидел, что бегу один. Один уходил назад, двое стояли у телефонной будки и раскуривали сигареты, а остальные смотрели в мою сторону, смеялись и призывно махали мне руками. Я перевел взгляд на потные спины и увидел, что они сворачивают вправо, в какой-то проулок или двор. И я поднажал.
