Максим Богданович - Белорусские поэты (XIX - начала XX века)
ПАВЛЮК БАГРИМ
Павлюк Багрим родился в местечке Крошин Минской губернии в 1813 году в семье крепостного крестьянина. Он батрачил, учился в начальной школе, рано начал писать стихи. Когда отца Багрима за участие в «бунте» против крошинского помещика арестовали (впоследствии его казнили), при обыске были изъяты тетради Павлюка. Записанные в них стихотворения носили резко выраженный антикрепостнический характер. Автор их в наказание был отдан в солдаты. Отслужив срок, двадцать пять лет, Багрим вернулся в Крошин, где работал кузнецом. Умер он около 1891 года.
Тетради, в которых были записаны стихи П. Багрима, пропали. До нас дошло только одно стихотворение поэта, да и то благодаря случайности — оно было опубликовано в книге неизвестного польского автора «Рассказ о моем времени, или Литовские приключения» (Лондон, 1854).
«Гей, берись, парнишка малый…»
© Перевод Д. Бродский
Гей, берись, парнишка малый,
За скрипочку, за цимбалы,
Я ж на дудке заиграю,—
Ведь Крошин я покидаю.
Там, в Крошине, пан-мучитель,
Палками забит родитель,
Тужит мать, в слезах сестрица,
Так куда ж теперь пуститься
Мне, бедняге? Воля божья!
Закачусь я в бездорожье,
Вурдалаком обернуся,
На прощанье оглянуся,
Да и в ноги поклонюся
Матери, старухе милой:
«Каб меня не породила,
Каб меня ты не вскормила,
Тебя горе б не томило…
Кабы я орлом родился,
На панов бы не трудился!
И на барщину б не гнали,
И в солдаты б не сдавали…
Пастушком не век мне быть,
А в солдатах трудно жить.
Вот и вырасти боюся:
Где же, бедный, обернусь я?
Ой, кожан, жалею я,
Что не сел ты на меня,
Чтобы ростом был я мал
И в солдаты не попал».
ВИКЕНТИЙ ДУНИН-МАРЦИНКЕВИЧ
Викентий Иванович Дунин-Марцинкевич родился в 1807 году в усадьбе Панюшкевичи, Бобруйского уезда, Могилевской губернии, где его отец, небогатый шляхтич, арендовал помещичью землю. Гимназическое образование Дунин-Марцинкевич получил в Бобруйске. В 1824 году он поступил на медицинский факультет Петербургского университета, но вскоре оставил его, не сумев привыкнуть к занятиям в анатомическом театре. В 1827 году Марцинкевич вернулся в Белоруссию. Он получил место чиновника в Вильне, а с 1831 года — в Минске. В 1839 году Марцинкевичу удалось купить небольшую усадьбу Люцинка в Минской губернии. Он поселился в деревне, добывая средства к жизни частной юридической практикой.
Литературная деятельность Марцинкевича началась в 1840-х годах. В 1846 году была издана его комедия «Крестьянка». В 1852-м она была впервые поставлена на сцене (музыку к комической опере написал известный польский композитор С. Монюшко). В этом спектакле, поставленном в Минске кружком любителей сценического искусства, выступил с большим успехом сам автор. Его дом стал своеобразным центром, где встречалась белорусская и польская художественная интеллигенция. Марцинкевич был дружен с композитором Монюшко, с польским поэтом В. Сырокомлей и другими. В 1850-х годах выходит несколько сборников стихотворений и поэм Марцинкевича.
Судьба писателя, сложившаяся поначалу удачно, резко изменилась в дни восстания 1863–1864 годов. В 1863 году была арестована, а затем выслана в Соликамск дочь Марцинкевича Камилла. В 1864 году был арестован и сам Марцинкевич. До недавнего времени считалось, что он пострадал из-за дочери, что предъявленные ему обвинения не имели под собой оснований. Исследования последних лет пролили новый свет на эту страницу биографии писателя[54]. По-видимому, Марцинкевич действительно был связан в какой-то степени с участниками восстания. «Дело о помещике Марцинкевиче, который рассылал в западные губернии бунтовщические воззвания к литовцам», было заведено в Петербурге в III Отделении царской канцелярии в 1863 году. Поводом послужило донесение агента, что Марцинкевич является автором «возмутительного» воззвания, присланного кем-то в марте 1863 года из Бобруйска виленскому предводителю дворянства. Осведомитель писал в донесении, что Марцинкевич написал также агитационное произведение на народном наречии — «Беседа старого деда», что он вообще человек опасный, имеет большое влияние на крестьян. Трудно сказать с уверенностью, что из этих сведений соответствует действительности. Когда в 1864 году Марцинкевича арестовали и предъявили обвинения в распространении между крестьянами вредных идей, в издании возмутительных сочинений и в подозрительных разъездах по западным губерниям, он все начисто отрицал, а свои частые поездки объяснил необходимостью заниматься частной юридической практикой. Ему удалось через год получить свободу, правда относительную: за Марцинкевичем был учрежден «строгий гласный», «без срока» полицейский надзор.
С декабря 1865 года писатель до самой своей смерти — он скончался в 1884 году — безвыездно прожил в Люцинке. Его попытки вырваться оттуда хоть на время терпели крах. В 1866 году он просил позволения выехать по делам одного своего клиента, писал отчаянные прошения минскому губернатору и виленскому генерал-губернатору, объясняя, что невозможность заниматься юридической практикой лишает его средств к существованию, — в ответ он получал только отказы.
В эти годы своеобразного заточения Марцинкевич организовал в Люцинке небольшую школу для крестьянских детей. По свидетельству современников, он много в это время писал, хотя и не имел надежды опубликовать свои произведения. Рукописное наследие писателя не сохранилось — оно погибло при пожаре[55].
При жизни Марцинкевича были изданы его сборники: «Вечерницы» («Вечарніцы»), Минск, 1855; «Гапон» («Гапон»), Минск, 1855; «Интересуешься — прочитай» («Цікавішся — прачытай»), Минск, 1856; «Дударь белорусский, или Всего понемногу» («Дудар беларускі, ці Ўсяго патроху»), Вильна, 1857. Три поэмы, не увидевшие света при жизни автора, были опубликованы в белорусских журналах в 1945–1946 гг.: «Травица братец-сестрица» («Травіца брат-сястрыца»), «Былицы. Рассказы Наума» («Быліцы. Расказы Наума»), «Халимон на коронации» («Халімон на каранацыі»). Лучшие произведения писателя — сатирические комедии «Пинская шляхта» и «Сватовство» — увидели свет только после Октябрьской революции.
КУПАЛА
Повесть
© Перевод В. Рождественский
Солнышко на небе за холмы заходит,
Тишину ночную миру предвещает,
Из-за тучек месяц бледный выплывает,
Соловейка в роще песенку заводит,
Поспешают люди добрые до хаты,
Там и тут шагает с ними вол рогатый.
Пастухи скотину в хлевы загоняют,
На рога ей девки венки надевают[56].
В Лощице[57] сегодня гомон и забота,
Словно пчелы в улье, гудят божьи люди.
Ярмарка ли завтра здесь в селеньи будет
Или подоспела срочная работа?
Может быть, то свадьба? Праздник
долгожданный?
Или воскресенье, отдых, всем желанный?
Ярмарки не видно, воскресенья нужно
Ждать еще, а праздник всё еще далеко.
Только за корчмою собралась здесь дружно
Молодежь селения — деревцо глубоко
Посреди лужайки в землю закопала,
Целый стог сухого лозняка скосила,
Старыми лаптями плотно обложила,
Чтоб повеселиться, как придет Купала.
Иван-день подходит! — так и ксендз вам скажет,
А пока с работы пусть мужик приляжет,
Пускай на полатях часик отдохнет.
Праздновать Купалу нас отцы учили.
Вот уж на лужайке огни запалили,
Дружно мы закусим тем, что бог пошлет.
«Давай нам, хозяйка, скорей поросенка,
Принеси из клети пирожок, девчонка,
Не забудь шинкарке пятачок отдать,
Чтобы нацедила нам горелки пляху,
А пойдешь обратно, позови и сваху,
Чтобы шла Купалу на село встречать!» —
Так старенький Апанас
Говорил Купалы ради,
А Кулина в добрый час
Жарит, варит — и оладьи
У старухи, у молодки
Знай летят со сковородки.
Янка — шустрый паренек,
Апанасу он внучок —
Притащил пирог из клети, —
Помогают бабе дети.
Молоденькая Агатка,
Как малина, ладна, гладка,
Волос щеткой причесала,
Свой платочек повязала,
Безрукавочку надела
И к корчмарке полетела.
По дороге, за горой,
Утомилась, знать, бедняжка.
Белой девичьей рукой
Грудь прикрыла — сердцу тяжко.
Стало ей тревожно вдруг,
Озирается вокруг.
Рос густой орешник там неподалеку,
В зарослях нежданно лист заколыхался,
И тогда вздохнула бедная глубоко:
Парень перед нею стройный показался
В зеленой сермяжке панского покроя,
Воротник обтянут бархатной тесьмою,
Серенькая смушка шапку окаймляет,
А платочек шейный красками играет.
Быстро огляделся зорким синим оком
И по-лисьи хитрым, воровским подскоком
Прямо к ней, к Агатке. Девка покраснела,
Пот прошиб бедняжку, сердце обомлело.
«Сизая голубка! Милая Агатка!
Что ж, моя родная, радость-ненаглядка,
Ты так запоздала? Долго ждал тебя я.
Сторожил ли батька? Или матка злая?»
— «Нет, мой батька добрый, мать еще добрее,
Не обидят дочку, всех я им милее.
Бог хранит девчину да добрые люди.
Так они твердят мне: бог судить нас будет,
Дочек непокорных строго он карает.
Так и ксендз в костеле народ поучает».
— «Что с тобой сегодня? Расскажи, в чем дело?
Или ты, голубка, сердцем охладела?
Иль моей любовью ты гнушаться стала?
Иль вмешался Савка, хам, каких здесь мало?»
— «Грех вам так над Савкой, паныч, издеваться!
Бедняку с тоскою, паныч, не расстаться!
Бродит он за мною, тяжко горе носит,
Чтоб к венцу с ним стала, на коленях просит.
Если бы, паныч, я вас не полюбила,
С ним была б счастливой, с горя б не тужила.
Надо ж! — в час недобрый паныч навязался,
В бедное сердечко невесть как забрался!
Забыла я Савку, забыла и бога,
На душу, как камень, налегла тревога:
Паныч меня сгубит, клясть селяне станут,
Трудно на свет божий мне от срама глянуть».
— «Чтоб тебя сгубил я, любить перестал?
Тебя обесславил? Горе навязал?
Нет, уж так не будет. Бог мне в том порукой!
За обман жестокий он карает мукой.
Знаешь, как, голубка, надо поступить,
Чтоб нас злые люди не могли судить?
Выходи за Савку — станешь молодица,
Тогда злые сплетни — только небылица.
Мы любить друг друга так же дальше будем,
Станем жить счастливо, на завидки людям!»
Как она узнала о такой науке,
Тотчас, как осинка, вся затрепетала,
И вздохнула тяжко, заломивши руки,
Горькими слезами заливаться стала.
После смутным взором парня оглядела
И такие речи завела с ним смело:
«Для того ль в несчастной родилась я доле,
Чтоб такие бредни слушать поневоле?
Бог меня карает, что ветреной стала,
Любящее сердце долго отвергала.
Ты, паныч, любовью хочешь забавляться.
А не лучше ль будет со мной обвенчаться?»
— «Что с тобой, Агатка? Говоришь не дело,
Выпила ты, что ли, или одурела?
Шляхтичу — на дочке мужика жениться?
Мне бы со своими тогда не ужиться!
Ведь мои меня бы на смех поднимали
И, как злой собаки, все чураться стали».
— «От меня не будут свои отрекаться,
Родные клясть дочку, соседи чураться,
Что живу в позоре с панычем я вместе?
Вам ведь мало дела до девичьей чести,
Ведь мужик негодный — не важная птица,
Всякий над мужичкой может наглумиться.
Но и мужика ведь мать породила,
И его, как шляхту, укроет могила.
Спасибо, паныч, вам за любовь и вниманье,
Милее мне Савка и в мужицком званье.
Он ведь не захочет девушку сгубить
И всем сердцем будет век меня любить!»
Так наша Агатка милому сказала,
Хоть слеза при этом по лицу скатилась
И в груди, как молот, сердце вдруг забилось,
А тоска на душу, словно камень, пала.
Девушке ль разумной не бояться бога?
Словно от злодея девка от милого
Козочкою быстрой дальше убегает.
Пусть ее остаться писарь умоляет,
Уж она далеко — застлан взор слезою,
Потому что сердце облилось тоскою.
На лужайке, за корчмою,
Собираются толпою
Люди с целого села:
Бабы, старцы, молодицы,
Хлопцы, красные девицы,—
Вся округа подошла.
В кучу сучья навалили,
Оттопками[58] подпалили —
Пламя до неба встает.
Вокруг деревца средь луга,
Торопя, зовя друг друга,
Девки стали в хоровод,
А хозяйки, молодицы
Принесли стол из светлицы.
Перед этим деревцом
Стол поставили, обмыли,
Белой скатертью накрыли,
Яств наставили кругом.
Химка ставит фунтик сала,
Наста колбасу достала,
А Кулина свой припас.
Ставит с варевом тарелки,
Наливает жбан горелки —
Вот какой наш Опанас!
Домна бедная в подоле
Тащит хлеб и плошку соли,
Кто что может ставит тут,
Ради праздника Купалы
С каждой хаты старый, малый
Снедь на общий стол несут.
Всё для праздника готово!
Уж пора бы сесть толково
Вместе, дружно за еду.
Но кого ж там ожидают?
Кого песней прикликают,
Сложенной в таком ладу?
«Солнце греет —
Колода преет.
Солнце печет —
Колода течет».
Встали девки в круг немалый
Возле деревца Купалы,
Водят ладный хоровод.
Все сплелись они руками,
Пляшут дружными рядами,
И рекой с них льется пот.
Веселиться всем им сладко.
Между ними и Агатка,
Хоть в глазах туман осел.
Савку взглядами милует,
Кулаком под бок честует.
Хлопец наш повеселел.
А соседки Акулины
Смотрят на задор девчины:
«Надо счастья пожелать!»
Стрекотухи ж молоденьки
Стали песню веселеньку
Дружно, громко припевать:
«Сегодня у нас Купала!
Вот как! Вот как!
Сам бог костер запалил
Вот как! Вот как!
И всех святых пригласил.
Вот как! Вот как!
Только нет Ильи с Петром.
Вот как! Вот как!
Пошел Илья возле жита.
Вот как! Вот как!
Чье это жито растет выше да гуще?
Вот как! Вот как!
Апанасово жито всех гуще да лучше!
Вот как! Вот как!
Апанас будет пиво варить.
Вот как! Вот как!
Горелку гнать.
Вот как! Вот как!
Дочку замуж выдавать.
Вот как! Вот как!»
Кто же там бредет — взгляни-ка! —
По тропиночке, полями?
Это Халимон Наклика,
Окруженный свояками,
Ведут старого под ручки
Дружно правнучки и внучки.
И сыны здесь пожилые,
И внучата здесь малые.
Сиз, как голубь, старый ноги
Еле тащит по дороге.
С бородой по пояс длинной,
По лицу бегут морщины,
Всех старее стариков,
Отмахал он сто годков.
Только увидали деда,
Смолкла всякая беседа,
Встали все пред стариком,
Дружно гостя привечают,
Проводя к костру, сажают
Угощаться за столом.
Дед всем низко поклонился,
Широко перекрестился,
Божий дар перекрестил,
Принял с глиняной тарелки
Чарку полную горелки
И соседа перепил.
Пей! — была бы лишь охота,
И пошла вокруг работа.
Чарка ходит по рукам,
Глянь — уже горелки мало,
И бутыль порожней стала,
Выпить нечего гостям.
Девки наскоро поели,
Друг за дружкой полетели
Через тот костер скакать.
Не одна из них рукою
Закрывается от зноя,
Но не хочет отставать.
И девчата с молодцами
Вновь переплелись руками —
Веселись, кружись, народ!
Деревцо вкруг обступили,
В хоровод всех заманили,
Каждый к песне пристает:
«Через горку есть три стежечки,
Боже наш!
По тем стежкам шли три девушки,
Боже наш!
Одна шла в золоте,
Боже наш!
А другая шла в бархате,
Боже наш!
Третья шла одета разумом,
Боже наш!
Та, что в золоте, — Максимовна,
Боже наш!
Та, что в бархате, — Яничкова,
Боже наш!
Я золота накоплю,
Боже наш!
Я коня на него куплю,
Боже наш!
А разума где мне взять, где мне взять?
Боже наш!»
А как все приутомились,
Деду в пояс поклонились,
Чтоб язык он развязал,
Чтобы все недолго ждали,
Чтоб рассказ он о Купале
Складной речью начинал.
Старый бороду погладит
И внучат к себе подсадит.
Кашлянув разок-другой,
Увидав, что в круг все сели
И как будто онемели,
Так рассказ начал он свой:
«Учил меня батька — счастье иль тревога,
А всякое дело начинай от бога!
И мы сперва, детки, бога вспомянем,
А потом уж были сказывать станем!»
И привстал тут старый, на внучат оперся,
На сырой землице крестом распростерся,
Сотворил молитву, встал и, севши снова
На прежнее место, так он начал слово:
«Раньше — сотен десять будет тому лет —
Не таким уж хитрым был наш белый свет.
О христовой вере люди и не знали
И невесть каких там святых поминали.
В царстве, где литвинов кормила их нива,
Родичи Ольгерда княжили счастливо…
…………………………………………
…………………………………………
Как-то в Рудабелке[59] людям было надо
Всей семьей собраться пред капищем Лада[60],
День его прославить, ему помолиться,
Милости и счастья от него добиться,
Чтобы был достаток и в клети, и в поле,
Чтоб жених с невестой жили в доброй доле,
Чтоб роились пчелы, ладно шла охота,
Кони б не болели, спорилась работа.
Огни богу Ладе ярко запалили,
Всякой снеди Ладе много наносили,
Ладан закурили — так что дым столбами,
Молят истукана, клонятся рядами,
Женщины — налево, мужчины — направо.
Идолу молитва и, как богу, слава.
И тогда три девы, девы — чудо божье,
Вишенки алее, как цветы пригожи,
За руки взявшись, в капище проходят;
Молодые пары с них очей не сводят.
Первая в золоте — это Максимова,
Вторая в бархате — это Василькова,
На третьей юбка снега белее,
Личиком пригожим всех она милее!
Третья хоть в сермяжке — да умом богата.
К ней скорее Янка засылает свата.
Та, что в золоте, — панская дочка,
Жениха добыла, Князева сыночка.
Та, что в бархате, достатком чуть хуже,
Паныча вельможного берет себе мужем.
Третья, Катеринка из крестьянской хаты,
Даром что мужичка — хоть царю в палаты.
Все и вышли замуж в светлый праздник Лада,
Все сыграли свадьбу по чину, как надо.
Счастье досталось, да не каждой паре.
Князева женка такого наварит
Мужичонку пива и так докучает,
Что он свою долю часто проклинает.
А панская женка? И та не святая.
Только муж из дома — она приглашает
Друзей закадычных, несет угощенье.
Так и промотала мужнино именье.
У третьей, Янычковой, достатка не много,
Но она всё трудится и боится бога;
Тихая, покорная, мужу верной будет,
И за сердце доброе ее любят люди.
Жила она с мужем хорошо, богато,
И запас был в клети, и в достатке хата.
Хлеб она охотно с бедными делила,
Не одна в селеньи мать ее хвалила
За то, что и нищих не гнушалась хаток,
Где травой целебной лечила ребяток.
А коль где-то ведьма скотину губила,
Пашню заклинала, молоко доила,—
Она, как знахарка, отведет напасти.
Столько она людям раздарила счастья,
Что ее давно уж все святой прозвали
И земным поклоном на пути встречали.
В чистоте, девчата, жить она старалась,
Часто на рассвете в ручейке купалась,
Каждый день сорочку белую меняла,—
Вот пошел откуда праздник наш — Купала!
Как она скончалась, люди горевали,
День тот днем Купалы от души назвали.
Дедовы вам речи слушать не досада.
Гнаться за избытком, деточки, не надо.
Работайте честно, го́спода хвалите
И панов хороших, как братьев, любите.
Вот всё ваше дело! Ну а вы, девчата,
Родителей старых почитайте свято,
Честь свою храните, а бог милосердный
Даст тогда вам счастья и добыток верный!»
Только дед окончил, над землею ало
Солнышко родное в небе засверкало.
Люди улыбались, веселясь душою,
Шли к своим хозяйствам дружною толпою —
Кто кормить скотину, чтобы выгнать в поле,
Кто взглянуть на всходы, погулять на воле,
Посмотреть на жито, что уже доспело.
Дружно в честь Купалы песня полетела.
Какая ж там пара у деревца встала?
То наша Агатка Савке обещала,
Что к венцу пойдет с ним и верною будет,
А писаря злого навек позабудет.
Бог ее услышал, с неба внимая,
Дал благословенье, словно мать родная.
СТИХОТВОРЕНИЕ НАУМА ПРИГОВОРКИ
