Максим Богданович - Белорусские поэты (XIX - начала XX века)
это не просто эксперимент, а поиски выразительной формы для передачи чувства мягкой, чуть щемящей грусти, вызываемой размышлением о быстротечности жизни. Вообще для Богдановича не существует несодержательной самодовлеющей формы. Интересно напомнить в этой связи о блестящих статьях Богдановича, посвященных творчеству украинских поэтов — Т. Шевченко, В. Самийленко, Г. Чупринки. В тех случаях, когда поэт ставит перед собой узко формальные задачи, показывает Богданович, он достигает крайне ограниченных результатов. Охарактеризовав блестящий талант Чупринки, где «все в ритме, все для ритма», где ритм «гибок, подвижен, изменчив, отливается в новые и новые формы, разнообразится цезурами, разрывает нитку метра, рассыпает нанизанные на ней слова, и тогда каждое слово — стих, каждое слово — рифма», Богданович все же приходит к выводу, что это «узкий и несложный талант», ибо «бесконечно комбинируются и переворачиваются на разные лады одни и те же средства, одни и те же приемы. А узостью, ограниченностью приемов диктуется и узость области применения их; во многих случаях они ненужны, в других — бессильны. Смыкается… кольцо, и по ту сторону его остается широкий мир тем, мотивов, чувств, мыслей, настроений»[49].
По существу та же мысль высказана была поэтом в рецензии на книгу стихов Теофиля Готье «Эмали и камеи»: «В ней очень много мастерства и очень мало поэзии. В старательно отшлифованных стихах не ощущается „веяний духа живого“, все они красивы и холодны… Его книга… жертва на алтарь бездушной красоты»[50].
Поэтическая техника, работа над конструкцией стиха, которой он отдавался с таким увлечением, имеет для Богдановича смысл только в том случае, если помогает передать живое чувство, вызвать ответную реакцию:
Знай, собрат молодой, что сердца у людей
Тверды, холодны, словно каменья,
И неопытный стих разобьется о них,
Не родив в них святого волненья.
Гибкий стих свой из стали ты должен ковать,
Обрабатывать долго, с терпеньем;
Как ударишь — как колокол он зазвенит,
Брызнут искры из грубых каменьев.
Речь здесь идет не только о поэтической технике, но и об активном отношении поэта к действительности, о творческом воссоздании жизни в искусстве:
Если в раковину темную жемчужницы
Попадет песчинка хоть одна,
Перлом станет там со временем она.
Если в душу западет мне и закружится
Темный, грубый сколок бытия,
В перл преобразит его душа моя.
Это поэтическое по форме и глубокое по содержанию лирическое кредо поэта характеризуется в одной из критических работ как дань декадентству, «моде» или мимолетное заблуждение[51]. Думается, что здесь нет ни того, ни другого, что поэт выразил вполне справедливую мысль о способности художника преображать силой своего таланта явления жизни в перлы искусства.
Работая над стихом, стремясь дать образцы разных его форм, Богданович ставил себе не только творческие задачи. Значение его работы было более широким, и это отчетливо сознавал сам поэт. Интересно собственное его свидетельство на этот счет — мы имеем в виду сохранившееся письмо Богдановича (написанное, по-видимому, в 1912 году), адресованное в редакцию журнала «Молодая Беларусь». Он пишет, что хотел бы опубликовать в журнале цикл стихотворений «Наследие прошлого»: «Он весь составлен из образцов разных старых форм стиха, которыми я заинтересовался, имея в виду не только их красоту, не только улучшение версификаторской сноровки в работе над ними, но и желание привить к белорусской литературе достижения чужеземного поэтического труда, помочь ей получить более европейский вид. Кроме того, фактом их появления хотел я довести возможности нашего языка до самых строгих требований стихотворной формы, ибо я им удовлетворял даже в мелочах, иной раз очень трудных»[52].
Это признание бросает свет на многие оригинальные и переводные работы поэта. В частности, становится понятным стремление перевести на белорусский язык Верлена, передать на языке, долгие годы считавшемся «хамским», завораживающую музыку верленовского стиха. Надо заметить, что это блестяще удалось Богдановичу.
Далее в письме говорится: «Я искренне хотел бы, чтоб эти стихи имели известное влияние на наших певцов. Поэтому прошу редакцию, если только мои стихи пойдут в печать, поместить вместе с тем и присланный мною краткий очерк сонетной формы».
Поэт четко сформулировал в этом письме задачи, которые ставил себе, трудясь над расширением форм белорусской поэзии. Это было продолжением большого, исторически важного дела, начатого Богушевичем.
Правоту автора «Дудки белорусской» и «Смычка белорусского», утверждавшего, что белорусский язык имеет право на существование рядом с другими языками, что на нем можно и должно создать народную литературу, подтвердила сама жизнь. Призыв Богушевича «сложить музыку» был подхвачен — вслед за его «Дудкой» и «Смычком» появились «Скрипка белорусская» Тетки, «Жалейка» и «Гусляр» Янки Купалы, «Песни неволи» и «Песни печали» Якуба Коласа. За короткий срок белорусская поэзия прошла огромный путь. Это произошло в эпоху первой русской революции, когда борьба русского пролетариата всколыхнула белорусское крестьянство, когда выросли кадры белорусской народной интеллигенции.
На тесную связь, которая существует между развитием белорусской литературы и появлением в Белоруссии подлинно народной интеллигенции, указал в 1914 году в одной из своих статей Богданович. Он говорит о «широком и многозначительном» процессе формирования «интеллигенции трудовой, то есть крестьянской и рабочей», и связывает с ним оживление национальной жизни различных народностей России:«…Национальные движения — результат творчества народной интеллигенции, народившейся после 1905 года… Глубоко демократическим является и белорусское движение. Созданная им литература не только идет почти исключительно в народ, но и в значительной степени является продуктом деятельности самого народа или, точнее, возникшей в его недрах интеллигенции…»[53].
Рождение народной интеллигенции в том значении этого понятия, которое ему придавал поэт-демократ, дало мощный толчок росту белорусской литературы. Мужественный голос Якуба Коласа, удивительный лирический талант Янки Купалы, поэзия Богдановича, раскрывшая сложный духовный облик современника, возвестили миру, что вышел на дорогу исторического творчества целый народ, захотевший «людьми зваться». Завершилось дело, начатое Богушевичем, — язык, некогда считавшийся «мужицким», стал языком высокой поэзии.
Творчество белорусских поэтов-демократов принадлежит не только истории. Оно близко современному читателю, оно нашло свое продолжение в современной белорусской поэзии. Советскую литературу Белоруссии питают традиции искусства реалистического, связанного с жизнью и освободительной борьбой народа, традиции поэзии, выросшей из народной песни и воспринявшей все богатства мировой литературы.
Р. Файнберг
«ТАРАС НА ПАРНАСЕ»
© Перевод М. Лозинский
Знавал ли кто из вас Тараса,
Что полесовщиком служил?
На Путевище у Панаса
Он возле самой бани жил.
Что ж! Человек он был почтенный,
Горелки даже в рот не брал.
Недаром пан за нрав степенный
Его пред всеми уважал.
Он и у пани был в почете,
И староста не обижал,
Зато уж сам он на болоте
С утра до ночи пропадал.
Чуть свет — он за плечи двустволку,
Топорик за пояс заткнет
Да и уходит втихомолку:
Лес караулит, пташек бьет.
Ходил он много или мало —
Не ведаю, но как-то раз
Беда в лесу его застала…
Вот что рассказывал Тарас:
На самого Кузьму-Демьяна
Пошел я в пущу через мхи;
В то утро я поднялся рано,
Едва пропели петухи.
Иду себе я понемногу
И на пенек в лесу присел.
А тут — лоп-лоп! Через дорогу —
Глянь! — тетерев перелетел.
Навел двустволку — щелк! — осечка.
Щелк снова — то же! Надо ж ведь!
Гляжу: за елью, недалечко,
Как есть хоромина-медведь!
Хоть не трусливый я детина,
А тут затрясся, как осина,
Зубами, как щенок, стучу.
Гляжу — повалена лесина,
И думаю: давай вскочу!
Скакнул — да мимо, поскользнулся
И в яму — бух! — в единый мах.
Летел, летел, аж задохнулся
И стало зелено в глазах.
Я много пролетел иль мало,
Того и сам не понимал,
Одно лишь помню: рассветало,
Когда я на землю упал.
Я встал с земли — чего уж хуже:
Весь был в грязище, как свинья,
И про себя дивился дюже:
Где ж это очутился я?
Поскреб рукою возле уха,
Достал рожок, достал табак,
И ноздри напихал тертухой, —
С утра не нюхал как-никак!
Придя в себя, гляжу я — сгинул
Медведь, как будто не бывал.
Ружье я за́ плечи закинул,
А сам осматриваться стал.
Вот диво! Что за край прекрасный!
Ну словно кто намалевал!
Цветы пестреют: синий, красный —
Как будто кто платок постлал.
И пташки есть там — так уж сладко
Поют, изрядней соловья.
Помилуй боже, вот загадка!
Куда же это прыгнул я?
Стоял я долго и дивился
И, рот разинувши, глядел,
Как вдруг откуда-то явился —
Пришел, а может, прилетел —
Какой-то хлопчик, пухлый, томный
И кучерявый, как баран,
А за спиной его огромный
Прицеплен лук был и колчан.
«Куда, отколь дорога эта?» —
Спросил я хлопчика тотчас.
«Дорога эта с того света,
Ведет же прямо на Парнас».
Малец, сказав такое слово,
На крыльях шибко полетел,
Дорогу ж показать толково,
Заторопившись, не хотел.
Тут я задумался немного:
«Что это за Парнас такой?»
И напрямик пошел дорогой,
Запасшись толстою клюкой.
Прошел верст девять той дорогой,
Вдруг вижу я — гора стоит;
Под той горой народу много,
Как будто ярмарка кипит.
Прошел поближе — что за лихо:
Народ всё чистый, господа!
Кто голову сломя, кто тихо,
Все лезут на́ гору. Беда!
Как в синагоге, крик несется,
Готов один другого съесть,
Кто побойчей — вперед суется,
Чтоб на гору всех раньше взлезть.
И все с собою тащат книжки,
Аж пот с иных ручьями льет,
Тот, рукописи взяв под мышки,
Сильнее всех в толпе орет:
«Полегче, братцы! Не душите
Вы фельетон мой и „Пчелу“,
А самого меня пустите
И не держите за полу!
Не то я прикажу газетам
Облаять вас на целый свет,
Как Гоголя запрошлым летом,—
Ведь я ж редактор всех газет!»
Смотрю и вижу: это сивый,
Короткий, толстый, как кабан,
Плюгавый, дюже некрасивый,
Кричит, как ошалелый, пан.
Мешок его, на плечи вздетый,
Полным-полнёхонько набит,
Он тащит книжки да газеты, —
Как коробейник он на вид!
Товарищ рядом с ним идет,
Тащить он книжки помогает,
А сам грамматику несет,
Что в наших бурсах изучают.
Все что-то разом зашумели,
Народ раздался в два конца,
И, словно птицы, пролетели
Четыре добрых молодца.
Вид был у этих не таковский:
Сам Пушкин, Лермонтов, Жуковский
И Гоголь быстро мимо нас
Прошли, как павы, на Парнас.
Ну, словом, много тут народу
Взлезть норовило на Парнас,
Немало и панов и сброду,
Как и на свете здесь у нас.
Промеж людей и я толкался,
Чтобы протискаться силком.
Вот наконец-таки пробрался
И лезу в гору прямиком.
Долез. Гляжу: двор с хатой новой —
Обыкновенный панский двор.
Кругом его забор еловый,
Надежный, не пролезет вор!
А на дворе том свиньи ходят,
Бараны, козы бродят, спят.
И боги, знать, хозяйство водят,
Раз держат столько поросят.
Мальцы парнасские швыряют,
В орлянку дуясь, медяки,
А если деньги проиграют,
Так лупят просто на щелчки.
Полез к богам я в дверь той хаты…
И — охти мне! — ни дать ни взять,
Толкутся боги, как солдаты
В казарме, — и не сосчитать!
Тарасу черт-те что сдается.
Он словно в кабаке сидит:
Кто трубку курит, кто смеется,
Кто песню про себя бурчит.
Глядит: на лавочке тачают
Швецы богиням башмачки,
Богини у корыт — стирают
Богам рубахи и портки.
Сатурн, тот, лыки размочивши,
Усердно лапти подплетал:
Немало по́ свету бродивши,
Лаптей он уйму истоптал.
Старик Нептун развесил сети,
Шесты готовит для острог;
При нем его, как видно, дети —
Дырявый чинят неводок.
Вот Марс дерется с Геркулесом,
А Геркулес, что твой медведь,
В утеху старому Зевесу
Ловчится — как бы Марса взгреть.
Зевес же, не слезая с печи,
Кафтан под голову подмял
И, грея старческие плечи,
Всё что-то в бороде искал.
У зеркала знай вертит задом
И мажет маслом волоса
Да нос белит себе помадой
Венера — девица-краса.
Амур, тот с девками балует,
Да так, что просто смех берет:
То он украдкой поцелует,
То с головы платок сдерет,
То вдруг на гуслях заиграет,
То нимфам песню запоет,
То глазом этак поморгает,
Как будто он кого зовет.
Вот затряслася вся гора:
Зевес на печке шевельнулся,
Зевнул, и смачно потянулся,
И гаркнул: «Есть давно пора!»
Пригожая девчина Геба
Горелки в чарки налила
И, каравай пудовый хлеба
Принесши, — бряк середь стола!
Вот со всего собрались неба,
Как тараканы возле хлеба,
Уселись боги вкруг стола,
И лакомые яства Геба
Таскать из печи начала.
Сначала подала капусту,
Потом со шкварками кулеш,
Крупеню, сваренную густо,
На молоке, — бери да ешь!
Кисель со сливками студеный;
Из каши сало аж текло,
Да и гусятины пряженой
Изрядно каждому пошло.
Как принесла она колбасы,
Блинов овсяных в решете,—
Так захотелось есть Тарасу,
Что забурчало в животе.
Тянуть горелку боги стали,
Из бочки в чарки так и льют;
Подвыпив, песни заорали,—
Все, словно в кабаке, поют.
Такие Бахус пел припевки,
Что невозможно повторить;
И даже застыдились девки —
Такое стал он разводить.
Зевес так сильно нахлестался,
Что носом землю чуть не рыл,
Глаза прищурил, и качался,
И словно что-то говорил.
Хоть не мое то, правда, дело,
Любил — тут нечего скрывать —
Он грешное потешить тело
И на досуге погулять.
Но от стола всё ж боги встали,
Когда наелись, напились.
Тут вдруг на дудке заиграли;
Плясать богини принялись.
Платочек в руку взяв, Венера
Пошла «метелицу» плясать.
Статна, осаниста, — примера
Такой красы не подыскать.
Пышна, румяна, круглолица,
Глаза — быстрее колеса;
Как жар, пылает исподница,
Вся в лентах толстая коса.
Хвативши чарочку горелки,
Амур совсем повеселел, —
Играть он начал на сопелке
И девкам стройно песни пел.
Нептун с пригоженькой наядой
Пошел вприсядку казака;
Как видно, у седого гада
Кровь, как у мо́лодца, жарка.
А старый хрен Юпитер с Вестой
Пошел отплясывать — да как!
Ну впрямь жених перед невестой, —
Заткнувши руки за кушак.
А тут и Марс вошел в охоту,
Сапог он, видно, не щадил:
Он с нимфами плясал до поту,
Играл, смеялся и дурил.
И каждый бог так расплясался,
Что невозможно удержать,
А кто горелки нахлебался,
Того под лавку клали спать.
Как заиграл дударь плясуху,
Тут наш Тарас не утерпел
И с лавки он, что было духу,
Плясать по хате полетел.
Такое он порой отхлопнет,
На удивленье всем богам:
То он присвистнет, то притопнет,
Пойдет вприсядку тут и там.
Глядел Юпитер, и дивился,
И в лад с дудой в ладоши бил.
Потом к Тарасу протеснился
И так его остановил:
«Да ты откудова, приятель?
Зачем явился на Парнас?
Ты кто такой? Ты не писатель?»
— «Нет, мой панок! — сказал Тарас. —
Я полесовщик с Путевища.
Чуть свет сегодня со двора.
Добрел досюда, лесом рыща,
Да и домой уж мне пора.
Уважь меня, паночек, лаской:
Нельзя ль домой меня провесть?
Ходивши по горе Парнасской,
Мне больно захотелось есть…»
«Кивнул Зевес, и мигом Геба
Похлебки в миску налила
И добрую краюху хлеба,
Сказавши: „Ешь“, мне подала.
Похлебки досыта наевшись,
Поклон отвесив всем вокруг,
Я, за плечи кошель надевши,
Собрался уж идти, как вдруг
Меня зефиры подхватили,
Кто за руку, кто за кушак,
И, словно птицы, потащили
Чрез весь Парнас, да шибко так.
Несли на крыльях, будто ветер,
И прямо принесли в наш лес.
Гляжу: уже, должно быть, вечер —
Вон месяц на небо полез…»
С тех пор Тарас уж не гуляет
Чуть свет, как прежде, по лесам
И людям добрым не мешает
Таскать лесины по ночам.
Так вот что видел наш Тарас,
К богам взобравшись на Парнас.
Он мне всё это рассказал,
А я в тетрадку записал.
ПАВЛЮК БАГРИМ
