Антология - Европейская поэзия XIX века

Туда, туда, в зеленый темный парк,
Из спертой комнаты на воздух чистый,
Свободный, утренний, весенний воздух!
Заря уж брезжится… Уходит ночь.

И вышел ты… Поспешными шагами,
В лицейский завернувшись плащ, ты шел
Дорожкой белой меж деревьев темных
Туда, туда, в приют уединенья,
В ту рощу дальнюю, где тишь кругом…

Хотел ты быть один с самим собой.
И сел на лавку низкую… О, ночь,
О, эта ночь порывов вдохновенья,
Налетов творчества. Как их назвать,
Благословеньем божьим иль проклятьем?
Придут они — и нет душе покоя,
Встают за мыслью мысли, точно волны,
Морским подъемлемые ветром;
В сердечной глубине, не уставая,
Кипит и страстно рвется чувств поток,
На волю просится, ласк солнца жаждет
И хочет вылиться наружу в слове,
И в песнях огненных, и в строфах звучных…
О, эти чувства, образы и мысли!
Как тесно им в объеме груди нашей…
Священны вы, минуты вдохновенья,
Счастливый час восторгов несравненных,
Когда сама собою льется песня,
И под незримой божьего рукой
Дрожат, звенят и стонут струны сердца…
Тот миг — он твой теперь, не правда ль, Пушкин?
Мечтой объят, сидишь ты предо мною,
Слегка склонившись на руку главой,
И вдаль глядят задумчивые очи.
Куда младые сны тебя уводят?
Какая песнь неведомая зреет
В душевной глубине? Младая ль дева
Играет там симфонию любви,
Иль пестрый мир народных русских сказок,
Преданья старины тебя влекут?
Как знать? Как угадать? Ты сам не знаешь,
Какой мотив из сердца первым встанет,
Какие первыми сегодня строфы
Из-под пера польются на бумагу.

Вдаль смотрят заглядевшиеся очи,
Надеждой молодою грудь полна,
И сам ты молод этим утром свежим,
И родина твоя, как утро, молода!
Сквозь тьму ветвей пробился солнца луч
И, точно гений, с высоты слетевший,
Чело твое приветливо целует.
Его ты чуешь ласковый привет,
Ты чувствуешь: над Русью утро встало.

Улицы в огне пожара, над Парижем смерть витает:
Восемнадцатого века год великий громыхает.

Валят камни и деревья тени мрачные средь ночи,
С криками идут на гибель, каждый смерти первый хочет.

Доски стонут под ногами, и помост трухлявый гнется.
Пасть раскрыта баррикады, флаг над ней трехцветный вьется.

Словно призраки на стенах вдруг сплетаются руками,
И сверкает из Бастильи желто-красным светом пламя.

И летят в глубины улиц над землей большие тени,
И ужасных бликов пляска гаснет в дымном отдаленье.

Мальчик сел в гнилое кресло на вершине баррикады,
Для помазанников божьих троном бывшее когда-то.

Пурпур с кресла сорван бунтом; и дрожит оно, и глухо
Стонет, как на лобном месте оголенная старуха.

А на спинке, той, которой короля касалось тело,
Флаг, трехцветием блистая, вьется весело и смело.

Зарево пылает. Косу смерть оттачивает ровно,
Взмах руки: из пушек, ружей пули градом бьют по бревнам.

На колени опустился кто-то, кто-то пал без слова,
Лишь один над баррикадой встал, похожий на святого.

Не коленопреклоненно, но гранитною скалою
Встал великий, встал средь улиц, над свинцовым зноем боя.

Поднял правую он руку, тотчас по его приказу
Все в густом дыму рванулось, в пламени взметнулось сразу.

«Франция!» — воскликнул кто-то, и слезами взор закрыло:
Вспомнил он свой дом, отчизну, вспомнил то, что прежде было.

«Месть!» — вскричал другой, и снова заблистал взор на мгновенье,
Вспомнил он: страданья были — не было за них отмщенья.

Задрожала баррикада, лишь он встал стопою твердой,
И шагнул толпе навстречу, сделав знак главою гордой.

Он ступал широким шагом по залитым кровью бревнам,
И за ним толпа летела, словно по тропинке ровной,

И кричала вдохновенно: «Братство! Равенство! Свобода!»
Все быстрее неизвестный мчался впереди народа.

И никто не знал, ни кто он, ни откуда появился,
А потом, после победы, не нашли, куда он скрылся.

Только раненным смертельно стало ясно среди ночи,
В час, когда слезой последней затуманило им очи:

Он покинул неизвестность, чтобы кануть в неизвестность, —
Метеор, что на мгновенье осветил средь мрака местность.

На сверкавший след смотрели и с улыбкой умирали:
То Христос сошел с креста к нам, вел в победные нас дали.

Издревле ты бушуешь в мире,
Ствол вечной верности славянской,—
От голубой ядранской шири[365]
До глади тихоокеанской;
За триста рек в прозрачный воздух
Ты ветви тянешь — и далече
Все те же птицы в тех же гнездах,
Все та же нежность общей речи!

Твой дух — в стенах кремлевской славы,
Градчан[366] ты осыпаешь стены,
Ты — над волной жемчужной Савы[367],
Над Ловченом ты неизменно,
Кропишь ты Вавелево[368] темя,
И Лабе[369] ты несешь прохладу,
Летит твое святое семя
На грудь Мефодиева града[370]!

От края света и до края,
Ты полумиром овладела:
В раю славянском восседая,
Перун лелеет молний стрелы,
Грозит жезлом, чтоб злобный недруг
Не затоптал славянства пламя.
Пусть пращуры — в столетий недрах,
Простерты руки их над нами!

Родник из-под корней струится,
Он утоляет великанов,
А над живой водою длится
Напев, в чреде веков не канув!
О Славе говорят вершины
Дерев, — их песнь не раскололась;
В ней — наши деды и старшины,
В ней — мертвецов бессмертный голос!

Звучит их зов неуловимый,
Скрепляя нас чрез оси света,
Горит, как огнь неугасимый:
Им наша отчина согрета,
Звучит — единое в значеньях —
Славянства дружеское слово;
Как песня в благостный сочельник
В преддверье счастия людского!

Ребенок дремлет под тобою,
Как Моисей спал в Нильских плавнях,
Славянской станет он судьбою,
Славян в нем — племя, род и пламя!
Чтоб фимиамом задышала
Надежда в сердце голубином,
В артерии земного шара
Он хлынет сам теплом любимым!

Пусть в хороводе под ветвями
Вершится братство неустанно,
Пусть к ласке уст прильнут устами
Нежнее Лада и Живана[371]!
Пусть возлетит наш вольный сокол
В лазурь превыше стаи птичьей,
Пускай ширяет он высоко,
Восславит новых дней величье!

Взор сокола заблещет снова
По-над тобой, о ствол славянский,
От волн Ядрана голубого
До глади тихоокеанской;
За триста рек в прозрачный воздух
Ты ветви тянешь — и далече
Все те же птицы в тех же гнездах
И нежность материнской речи!