Юлия Мамочева - Отпечатки затертых литер

Наша жизнь — что старые качели:
То к Земле несется с вышины,
То, на гребне жизненной волны, —
К радости, неведомой доселе…

То скрипит с ветрами в унисон,
То поёт о счастье безмятежном,
Океаном — шумным и безбрежным —
Разливаясь под напевный звон.

Вдаль однажды отойдут невзгоды,
Скрывшись за громадой пыльных лет, —
И взлетим мы, осязая свет,
И вдохнем шального кислорода!..

Наша жизнь — что легкая качель:
В ней беду сменяет ликованье,
Как весной, дыша благоуханьем,
Расцветает солнечный апрель

Вслед за мартом. И вскипает кровь
В чудный миг природы возрожденья…
Жизнь — качель. А ветра дуновеньем
Для нее становится любовь.

С рассвета на площадь стекается люд:
 Проклятую ведьму сегодня сожгут!
  Сухою соломой покрыт эшафот,
   Заранее весел народ!

Мелькают чепцы и пестрят колпаки,
 По слякоти скачут, теснясь, башмаки,
  А вот и епископ дряхлеющих лет —
   В роскошную рясу одет.

С ним целая свита святейших отцов
 И судей — честнейшей души мудрецов!
  Гудит в нетерпенье священная знать —
   Пора бы уже начинать…

Зеваки под хлюпанье грубых колес
 Пустили на площадь торжественный воз:
  Телегу (да с клячею вместо коней)
   И клетку глухую на ней.

Вся черная, будто копала золу,
 Там ведьма валялась на грязном полу,
  И в тряске совсем не срываясь едва,
   Моталась ее голова.

Свистя, за повозкой гналась ребятня,
 Кидалась камнями, колдунью кляня,
  А рядом, как гордый чернеющий грач,
   Вышагивал чинно палач.

И вот поравнялась повозка с толпой.
 Чуть не был раздавлен бродяга слепой,
  Шатавшийся праздно у ней на пути:
   Да к счастью успели спасти.

Поодаль закованный, выкрикнул вор:
 «Долой дьявольщину! В огонь! На костер!»
  И люд поддержал златокрада того,
   Недавно плевавший в него.

За волосы выволок ведьму палач
 Под гиканье черни, под хохот и плач,
  И бросил, как тряпку, в вонючую грязь,
   Под маскою хрипло смеясь.

Ужасна злодейка поистине та:
 Драниной прикрыта ее нагота.
  Недавно касался испанский сапог
   Босых искалеченных ног.

Пятнадцатилетняя девочка-яд:
 Костлявые руки из робы торчат.
  А грязные патлы, как сажа, черны —
   Примета шайтанской вины.

«В страшнейших грехах обвиняешься ты!
 Крещеная злом самого Сатаны!
  Призналася давеча ведьма во всем,
   Судимая честным судом…

Призналась: порой колдовала в ночи,
 Украла четыре церковных свечи,
  С неведомым духом беседы вела
   И с кошкою черной жила.

От этих злодействий тебя до утра
 Очистит священное пламя костра!
  Могла б индульгенцию также купить
   Да некогда злато копить…»

Колдунья, сполна натворившая зла,
 Усилием воли лицо подняла.
  И детские глянули небом глаза —
   Невысохшая бирюза.

«Деяний своих от людей не таю,
 Да только, епископ, я правду твою
  Разрушу, ведь Дьявол, поверь, ни при
   В магическом действе моем.

И впрямь, ворожила я лунной порой
 Над милой моею болящей сестрой…
  Лечила волшебным настоем из трав,
   Быть может, законы поправ.

И свечи взяла, только вам не назло:
 Чтоб в домике стало соседском светло!
  А прежде ведь в Храме просила огня
   Как ведьму прогнали меня!..

В том доме старуха одна умерла
 Бездетно и голодно, трудно жила!
  Кому ж, как не мне, было свечи принесть,
   Молитву усопшей прочесть?..

Я кошку себе не могла не забрать:
 Старушка любила ее, словно мать —
  Родное дитя. Да к тому же одна
   Погибла бы точно она…

Бесплотный же Дух, собеседник ночной
 Есть Ангел-Хранитель с рождения мой!
  И в Храме святом, подходя к алтарю,
   Частенько я с ним говорю…»

Промолвил епископ: «Родная моя!
 Открылась ты честно, греха не тая…
  За это, сердечную правду любя,
   Всевышний прощает тебя!»

На буром от крови засохшей лице
 При упоминанье о светлом Творце
  Алмазами слез заблестели глаза —
   Заплакавшая бирюза…

«Ужели и вправду теперь прощена?..
 Ужель поднимусь из тюремного дна?
  Вернусь ли к сестре, коли пыткам конец —
   Ответь же, церковный отец!»

Старик улыбнулся: «Забыта вина!
 Пускай же тебя не тревожит она…
  А значит, свободна душа с этих пор…
   Без страха иди на костёр!»

Над площадью стал смоляным небосвод.
 Давно разошелся нарядный народ.
  И лишь правосудия тлели огни
   Да мрачно темнел эшафот.

Над ним, средь ворон — средь крылатых углей,
 Голубка летала, что снега белей.
  И сколько, крича, не старались они —
   Никак не притронуться к ней!..

А где-то малышки всё плачут глаза —
    Другая уже бирюза.

Не задерживайтесь, господа, в проходе —
Всякий нынче поскорей бы рад!
И неважно, что не по погоде,
При параде — все на маскарад.

Под вуалью — льдисто-сини глазки,
Платья в перьях, ореол амбре.
И мелькают маски, маски, маски —
Бал у королевы при дворе.

Вот она сама — стройна как фея,
Будто бы сошедшая с холста:
В локонах белеет орхидея,
По-девичьи пламенны уста.

Вся тяжелым бархатом одета,
Что крыла вороньего черней.
Только из-под кружева манжета
Расцветает золото перстней.

Шарм под стать столичным городам:
На паркеты сыплются верлибры,
И порхают крыльями колибри
Чудо-веера придворных дам.

В реверансах припадают девы,
Точно к платьям примеряя трон.
А под полумаской королевы
Полусмех сменяет полутон.

Не страшны ей лжеподруги эти,
Кто они — коль вертится земля
Для нее лишь и на целом свете
Лучше всех она для короля?

Мажут дамы на лицо белила,
Щек стыдливых прикрывая цвет,
И держась то мило, то уныло,
Льнут, подобно бабочкам, на свет.

Бал в разгаре. И уносят в дали
Ароматы марокканских роз.
И скользят по освещенной зале
Облака напудренных волос.

Внезапно умолкли прохладные звуки,
Скрипки запели и трубы заохали,
Выронив вееры, вскинулись руки,
Воздух зацвел восхищенными вздохами.

Почтенные гости с восторгом сквозь страх
Резко взглянули из бархатных коконов:
Юная дева стояла в дверях
В калейдоскопе корсажей и локонов.

Кто-то приветственно шляпу снимал,
Кто-то схватился за жидкую бороду:
Графская дочка явилась на бал,
Чудо-краса из далекого города.

Подобная нимфе, но истинно зрима,
Будто цвела, непривычно живая,
Лоск и сиянье придворного грима
Нежным румянцем своим затмевая.

И вот расступился наряженный люд:
Гордые гости — крикливые вороны
Деве проход в центр залы дают,
Чинно рассеявшись в разные стороны.

А струны скрипят, а литавры звенят,
Взгляд королевы темней, чем агат,
Кружится дева в летящей тунике,
Точно наяда — столетья назад.

Всем по душе эта свежая роль:
«Ну-ка, еще станцевать нам изволь!» —
Громко сказал — да с улыбкой на лике! —
О королеве забывший король.

Гостья смеется — и снова взлетает,
Юная, милая — точно весна.
А у придворных и сердце уж тает:
Всех красотой покорила она.

Смотрят направо и смотрят налево:
Разве сравнится с красою — наряд?!
С девою меркнет сравнясь королева,
Как и лощеный ее маскарад.

Злится монархиня, чуя потерю
Нежной любви своего короля…
Вот уже вечер закончился для
Большинства. Сквозь дубовые двери

Гости, прощаясь, уходят к каретам
И по домам разлетаются прочь…
Только еще не окончена ночь:
Уж королева-то знает об этом!

Кошкой скользнувши в безлунную тьму,
Спряталась вмиг за каштаном старинным,
Тайну теперь доверяя ему
Горя, грозящего нынче безвинным.

Вот и наяда! А с нею — король:
Под руку деву довел до аллеи…
В ревности гневно оскалилась фея,
Чуя губами кровавую соль.

Тонкой рукою она рукоять
Сжала под мантией крепко и твердо
И обратилась, как нежная мать,
К дочери юной почтенного лорда:

«Милая детка, совсем ты одна!..
Разве тебя не пугает беззвездье?
Глянь ты, как ночка-то нынче черна!
Самое время греха и возмездья».

Дева взглянула на даму в ответ:
Черное платье, а локоны — белы!..
«Коль суждено — так спасения нет…
Там же страдавшие все будут целы».

Не было вскрика — лишь брызнула кровь,
Лоскуты платья во тьме забелели.
Зверски оскалившись, снова и вновь
Мстила безгрешному ангелу фея.

Ветер ночной все сильней раздувал
Редкие звезды, как желтые свечи,
Бархат их свету теперь открывал
Злой королевы старушечьи плечи.

Кончился бал, и в безвременном сне
С ним растворилась роскошная сказка:
Дьявольский облик явила Луне
Наземь упавшая нежная маска.

Где-то уже верещат петухи,
К утру полночное близится время:
Кудри, которым слагали стихи,
Сбились, открыв полулысое темя,

Светлые локоны — только парик —
Пали в траву и лежали, белея,
Там, где под свой же предгибельный крик
Билась в конвульсиях дряхлая фея.

Билась пред ужасом адских огней
Рыбой, попавшей на смертную сушу…
С неба же, искренне плача о ней,
Ангел молился за грешную душу.