Владимир Маяковский - Том 5. Стихотворения 1923

Чьи уши —
       не ваши ли? —
не слышали
        о грозном
         фельдмаршале?!
Склонитесь,
        забудьте
         суеты
              и су́етцы!
Поджилки
    не трясутся у кого!
Мною
          рисуется
портрет Пилсудского.

У Пилсудского
             нет
         никакого роста.
Вернее,
    росты у него разные:
маленький —
           если бьют,
большой —
        если победу празднует.

Когда
          старается
              вырасти рьяней,
к нему
           красноармейца приставляют
                    няней.
Впрочем,
    военная
         не привлекает трель его:
не краснозвездников*,
         а краснокрестников* норовит
                          расстреливать.

Крохотный лоб.
Только для кокарды:
         уместилась чтоб.
А под лобиком
         сейчас же
              идут челюстищи
зубов на тыщу
             или
         на две тыщи.
Смотри,
    чтоб челюстьце
              не попалась работца,
а то
       разрастется.
Приоткроется челюсть,
             жря
              или зыкая, —
а там
         вместо языка —
         верста треязыкая.
Почему
    уважаемый воин
так
      обильно
        языками благоустроен?
А потому
    такое
             языков количество,
что три сапога,
             по сапогу на величество, —
а иногда
    необходимо,
         чтоб пан мог
вылизывать
        единовременно
              трое сапог:

во-первых —
           Фошевы*
подошвы,
Френчу*
    звездочку шпорову
да туфлю
    собственному
             буржуазному
                      борову.
Стоит
          на коленках
         и лижет,
              и лижет,
только сзади
         блестят
         пуговицы яркие.
Никто
          никогда
         не становился ниже:
Пилсудский*
        даже ниже
         польской марки.
А чтоб в глаза
            не бросился
              лизательный снаряд —
над челюстью
            усищев жесткий ряд.
Никто
    не видал
         Пилсудского телеса.
Думаю,
    под рубашкой
         Пилсудский — лиса.
Одежда:
    мундир,
         в золото выткан,
а сзади к мундиру —
         длиннющая нитка,
конец к мундиру,
         а конец второй —
держится
    Пуанкарой*.
Дернет —
    Пилсудский дрыгнет ляжкой.
Дернет —
    Пилсудский звякнет шашкой.
Характер пилсудчий —
сучий.
Подходит хозяин —
         хвостика выкрут.
Скажет:
    «Куси!» —
         вопьется в икру.
Зато
       и сахар
       попадает
         на носик
этой
    злейшей
         из антантовских мосек.
То новеньким
            заменят
         жупан драненький,
то танк подарят,
         то просто франки.
Устрой
    перерыв
         в хозяйских харчах —
и пес
         моментально б
         сник
                 и зачах.
Должен
    и вере
               дать дань я
и убеждения
         оттенить
         до последних толик:
Пилсудский
        был
        социалистического вероисповедания,
но
    по убеждению
         всегда
              иезуит-католик.
Демократизм прихрамывает,
              староват одёр,
у рабочих
    в одра
         исчезает вера.
Придется
    и Пилсудскому
               задать дёру
из своего
    Бельведера*.
Примечание.
Не очень ли
    портрет
         выглядит подленько?
Пожалуй,
    но все же
         не подлей подлинника.

В Германии,
         куда ни кинешься,
выжужживается
    имя
           Стиннеса*.
Разумеется,
        не резцу
         его обреза́ть,
недостаточно
          ни букв,
            ни линий ему.
Со Стиннеса
          надо
         писать образа.
Минимум.
Все —
    и ряды городов
            и сёл —
перед Стиннесом
         падают
            ниц.
Стиннес —
        вроде
         солнец.
Даже солнце тусклей
         пялит
            наземь
оба глаза
    и золотозубый рот.
Солнце
    шляется
         по земным грязям,
Стиннес —
       наоборот.
К нему
    с земли подымаются лучики —
прибыли,
    ренты*
         и прочие получки.
Ни солнцу,
       ни Стиннесу
            страны насест,
наций узы:
«интернационалист» —
                и немца съест
и француза.
Под ногами его
              враг
         разит врага.
Мертвые
    падают —
         рота на роте.
А у Стиннеса —
                в Германии
            одна
                    нога,
а другая —
       напротив.
На Стиннесе
          всё держится:
сила!
Это
       даже
    не громовержец —
громоверзила.
У Стиннеса
        столько
         частей тела,
что запомнить —
         немыслимое дело.

Так,
вместо рта
    у Стиннеса
             рейхстаг*.
Ноги —
германские желдороги.
Без денег
    карман —
болтается задарма,
да и много ли
         снесешь
            в кармане их?!
А Стиннеса
        карман —
            госбанк Германии.
У человеков
         слабенькие голоса,
а у многих
    и слабенького нет.
Голос
    Стиннеса —
         каждая полоса
тысячи
    германских газет.
Даже думать —
         и то
                незачем ему:
все Шпенглеры* —
         только
            Стиннесов ум.
Глаза его —
         божьего
         глаза
            ярче,
и в каждом
       вместо зрачка —
            долла́рчик.
У нас
         для пищеварения
              кишечки узкие,
невелика доблесть.
А у Стиннеса —
         целая
            Рурская
область.
У нас пальцы —
         чтоб работой пылиться.
А у Стиннеса
           пальцы —
                вся полиция.
Оперение?
    Из ничего умеет оперяться,
даже
        из репараций.

А чтоб рабочие
             не пробовали
            вздеть уздечки,
у Стиннеса
        даже
         собственные эсдечики*.
Немецкие
    эсдечики эти
кинутся
    на всё в свете —
и на врага
    и на друга,
на всё,
    кроме собственности
            Стиннеса
                  Гуго.
Растет он,
    как солнце
         вырастает в горах.
Над немцами
           нависает
             мало-помалу.
Золотом
    в мешке
         рубахи-крахмала.
Стоит он,
    в самое небо всинясь.
Галстуком
    мешок
         завязан туго.
Таков
          Стиннес
Гуго.
Примечание.
Не исчерпают
           сиятельного
            строки написанные —
целые
          нужны бы
               школы иконописные.
Надеюсь,*
    скоро
              это солнце
разрисуют саксонцы.